– Надо спать, – вслух приказал себе Дима, гася сигарету …тогда быстрее наступит утро. Утром все становится яснее и понятнее… Лег. Ему казалось, что он долго не сможет заснуть, но лишь голова коснулась подушки, мысли стали путаться, теряя связь и смысл, зато становясь абстрактно добрее и лучше (что бы плохое ни происходило днем, когда человек засыпает, ему становится хорошо и спокойно). И дом, и вагоны, и личная жизнь сразу потеряли остроту; отдалились, беззвучно уходя в точку на горизонте… и в это время ноги ощутили теплую колкость травы. В лицо дунул жаркий и чистый, не городской ветерок. Где-то в подсознании Дима понимал, что все это означает. Он возвращался к шахматам и уже находился в том состоянии, когда не мог проснуться самостоятельно, даже усилием воли; когда последние мысли, связывающие его с реальным миром, угасали.
Не было необходимости вновь изучать поляну – здесь ничего не могло измениться, кроме положения фигур на доске, и Дима сразу направился к столику. Оказывается, фигуры, и правда, сдвинулись – противник открыл слонам длинные диагонали, вывел одного коня; Димины же пешки образовывали клин в центре доски, а четыре коня прикрывали их перестроение.
Дима бегло окинул позицию. Убитых фигур пока не было, и это его обрадовало; а еще он точно знал, что сейчас его ход. Задумался, пристально глядя на черно-белые клетки, но решение не приходило. Ему срочно требовался совет – он ведь совершенно не представлял, как играть подобную партию.
Беспомощно огляделся, ища глазами генерала, но увидел лишь стайку серых птичек, эскадрильей истребителей пронесшуюся к лесу. Хотя часов, отсчитывающих время на обдумывание ходов, не было, Дима слышал, как они тикают где-то внутри него, и мысленно ощущал каждую прошедшую секунду. Этот непрекращающийся отсчет подстегивал его действовать быстрее. Он уже занес над доской руку; хотел схватиться за одну фигуру, потом за другую, но в душе рождалось странное смятение, будто от этого хода зависел не результат дурацкой партии, а чья-нибудь жизнь или смерть.
Наверное, такая поспешность и подвела его. Он двинул вперед крайнюю пешку, чтоб не разрушать созданную в центре оборону, и не заметил вражеского слона. Что произошло дальше, он и сам не понял – это был, вроде, сон внутри сна.
Дима почувствовал, что его тело растворяется в воздухе, становясь невесомым и невидимым – только рука, державшая пешку, сохраняла материальность и сиротливо висела в воздухе. Он видел ее из своего небытия; видел откуда-то со стороны, и это было совершенно непонятное ощущение. Он даже не успел испугаться, когда опустив пешку на новое поле, ощутил, что сам резко взмывает вверх и уносится с поляны в глубь черного и сырого леса. Причем, летел он прямо, не огибая препятствий, а проходя сквозь стволы, не встречая сопротивления. Впереди громыхнул взрыв, и комья земли так же беспрепятственно пролетели сквозь него. Потом он увидел второй взрыв, образовавший глубокую воронку с медленно клонившимися на подрубленных корнях, дубками. Просвистел новый снаряд, легко срубая толстые узловатые сучья, но сам разрыв был чуть дальше, и только земля вперемежку с листьями и ветками, взметнулась в воздух. Он увидел солдат – своих солдат, которые пытались укрыться, вжимаясь в землю среди заскорузлых, выпиравших корней; другие солдаты продолжали бежать, но падали, бросая ружья, закрывая руками головы. Дима понял, что опускается в эпицентр бойни; вдохнул запах сырой земли и дыма от начавшего гореть леса…
В следующее мгновенье его тело разлетелось на кусочки. Рука валялась метрах в пятидесяти, и удивительно, но он продолжал управлять ею – каким-то образом, она не потеряла связь с телом, а просто сделалась намного длиннее. Туловище размазалось по окрестным стволам, и каждой клеточкой Дима воспринимал их теплую обугленную поверхность, причем, один и тот же сучок одновременно упирался, и в спину, и в живот, и в ногу пониже коленки. А на том месте, куда он должен был опуститься в своем полете, зияла еще очередная воронка.
Но самое поразительное, что он наблюдал все это с разных мест. Один глаз видел только черные осыпающиеся края земляной ямы; в то время, как другой, прилепившейся где-то у вершины дуба, наблюдал всю картину сверху; и щека находилась где-то рядом, потому что ее царапал сучок, который он видел.
Все произошло так быстро и неожиданно, что он не понял, умер или нет. Да и как это можно понять, если никто не знает, какая она, жизнь после смерти, и бывает ли она вообще. Он чувствовал, как сучок царапал щеку; как земля сыплется в глаз, но не чувствовал боли своего разорванного в клочья тела. Создавалось впечатление, что оно естественным образом разделилось на части, и теперь части эти существуют сами по себе. Вот, только местоположение мозга, который продолжал координировать действия всей системы, определению не поддавалось – казалось, он находится везде, как некая высшая субстанция, охватывающая видимое и невидимое пространство. Например, он знал, что противник на доске убил его пешку, и черный король стоит сейчас, как всегда, спиной к поляне, опершись двумя руками о броню, и думает. Хотя он ничего этого не видел, и просто не мог видеть своим единственным глазом (второй окончательно присыпало землей – он чувствовал, как песчинки набиваются под веко и дерут глазное яблоко), зато с дуба он видел очередной взрыв; видел, как разорвало еще трех солдат, точно так же, как его самого – вся разница заключалась в том, что их тела окровавленными кусками мяса мешались с грязью и уже ничего не могли чувствовать. Это были даже не изуродованные трупы, а именно бесформенные куски, на которых красная кровь перемешалась с черной влажной землей.
Он видел последнего живого солдата, прижавшегося к дубу, на котором висел его глаз. Обхватив ствол обеими руками, он хотел слиться с ним и тоже превратиться в дерево, но это не спасло его. Очередной снаряд угодил прямо в дуб, который начал медленно падать, треща и ломая все вокруг. Глаз падал вместе с ним, поэтому Дима не видел, как умер его последний солдат.
Как только все закончилось, Дима ощутил вращение во всех плоскостях сразу, словно его скручивали и одновременно встряхивали, как свежевыстиранное белье. Потом яркий солнечный свет ударил в оба глаза, причем, они опять находились рядом, а нос, который, как ни странно, оказался здесь же, около глаз, ощутил запах свежей травы. Дима осторожно поднял веки – он лежал на поляне возле шахматного столика, и поникшая от жары ромашка, склонялась над ним. Неуверенно приподнял голову. С радостью, какой не испытывал еще никогда в жизни, он почувствовал, что по-прежнему представляет собой единое целое; и это «целое» может даже шевелиться не самопроизвольно, а подчиняясь приказам его мозга. Единственное, что было очень неприятно, так это слабость, переполнявшая тело.
