Ведущий читал стихи нараспев, подпустив в голос оловянную восторженность и подвывая в каждой строчке. Роман застыл в изумлении, не веря ушам.
– Это поистине блистательное пятистишие было найдено на теле первой жертвы, работницы ткацкой фабрики Антонины Зверевой. А вот эти две небольшие строфы убийца посвятил следующей погибшей – студентке политехнического института Марии Горошкиной:
Я в запахе прически душной
Чую жемчужный
Приморский берег, бриз воздушный
В гавани южной,
И расстаюсь с моей печалью
В томленье странном,
И, словно парусник, отчалю
К далеким странам.
– Необыкновенно прочувствованные стихи, не правда ли? Какой изыск, какой мягкий ритм, какая блестящая образность!..
Роман ощущал себя так, будто его одним тяжелым ударом отправили в нокаут.
– Третья жертва – Ольга Березниченко, секретарша. Ей достались чудесные строки:
Все существо твое во мне поныне цело
И прелестей твоих заманчивый эдем;
Узнав твоих волос благоуханный шлем,
Воспоминание к тебе всегда летело.
– Поэт, истинный поэт! – захлебывался восторгом ведущий. – Такие поэты рождаются раз в сто лет, и нам посчастливилось быть современниками нарождающейся звезды. Все-таки не будем забывать: искусство – это страшная сила! Следующие стихотворные послания не менее изумительны.
От черных, от густых ее волос,
Как дым кадил, как фимиам альковный,
Шел дикий, душный аромат любовный…
– Анастасия Петрова, принявшая эти стихи на свою грудь, наверное, никогда не получала таких страстных признаний при жизни. А вот и последняя строфа в этом, будем надеяться, незаконченном ряду коротких стихотворных шедевров:
А волосы твои, как шлем,
Над лбом воинственным нависли:
Он чист, его порой совсем
Не тяготят, не мучат мысли,
Его скрывает этот шлем
– Разумеется, оставив в стороне фактическую сторону происходящего, весьма трагичную, нельзя не отдать должное литературному вкусу и чувству изящного, которыми обладает этот носитель демона убийства, этот – смело можно сказать – непризнанный, отвергнутый, пр оклятый поэт…
Роман изнемогал, не зная что делать: то ли разразиться диким хохотом, то ли стенать и рыдать. «Это же Бодлер, идиот!!!» – заорал он мысленно, вложив в вопль всю страсть, на какую был способен.
– А ведь вполне может статься – нельзя исключать и такого предположения, – что все эти жертвы необходимы поэту-маньяку для того, чтобы подпитывать кровью и отрезанными волосами поэтическое вдохновение. И здесь закономерно встает вопрос: вправе ли мы лишать поэта права на вдохновение? Ведь поэт, не имеющий возможности писать, подобен птице со сломанным крылом – впереди его ждет только скорая смерть. Задумайтесь об этой трагической коллизии, уважаемые радиослушатели… ээ… мм… одну минуту… – В эфире зашебуршало, и через полминуты голос растерянно продолжил: – Буквально только что к нам поступила свежая информация… Право, мне придется извиниться перед радиослушателями. Допущена досадная ошибка. Только что нам стало известно, что маньяк – самый заурядный плагиатор. Стихи, которыми мы с вами сейчас наслаждались, принадлежат французскому поэту девятнадцатого века Шарлю Бодлеру, предшественнику французского символизма. Вероятно, это отрывки из его сборника «Цветы зла». Н-да. Ну что же… человеку свойственно ошибаться… Ах, все-таки досадно… Однако, хотелось бы кое-что добавить. Так сказать, сделать постскриптум, чтобы не заканчивать наш рассказ на столь грустной ноте. Здесь, в связи с тем, о чем я говорил прежде, нельзя не вспомнить слова другого, не менее знаменитого литератора, японского писателя Акутагавы Рюноскэ, объявившего миру с восхитительной поэтической черствостью, что человеческая жизнь не стоит и строчки Бодлера. Какой великолепный довод в защиту искусства! Какой смелый выпад против общепринятой морали! К сожалению, на этом выпаде нам придется прерваться по техническим причинам. Я прощаюсь с вами, дорогие радиослушатели, до завтрашнего вечера, ну а сейчас – немного классики.
Роман готов был выкинуть чертов приемник в мусорное ведро и уже почти протянул руку к коробке бормотальщика. Но тот, предостерегающе взвыв, разразился музыкальным водопадом. Роман мгновенно опознал эти звуки. Полонез «Прощание с родиной», словно издеваясь, кинулся ему на шею, заключив в зыбкие объятья. Роман обреченно ссутулился на табуретке, обмяк, растаял, впитывая в себя звуки, настойчиво лезущие в душу.
Это был конец. Если в дело вмешался Бодлер – ему крышка. Это последняя и очень веская улика. В городе с миллионом жителей не отыщется другого такого кретина, в котором как в банном узелке были бы увязаны отрезанные косы и Бодлер, змеи и пляска Смерти. Бред да и только. Вся эта история носит несомненный параноидальный характер…
Роман вспомнил о пельменях и кинулся к плите. От ужина остались лишь жалкие, разбухшие до полной несъедобности комочки мяса. Тесто безуспешно пыталось маскироваться под суп-пюре. Роман с отвращением вылил все это в унитаз. Есть ему расхотелось.
…да, параноидальный характер. И очень злостный. Дьявол – это маньяк, сказал мент. Внезапно Роман оцепенел, сраженный убийственной мыслью. Паранойю тоже можно втиснуть в рамки хорошо разыгранного спектакля! «Кто-то симулирует паранойю и загоняет меня в ловушку. Ясно как божий день». Кто-то играется с ним точно так же, как он сам поигрывал со своими случайными жертвами.
Все правильно. За все надо платить – это такой Закон жизни.
Охотник сам превратился в добычу.
А ведь все это и впрямь – такая игра. В палачи и жертвы…
Роман возвращался пешком из «Дирижабля», куда относил очередную порцию творчества, а по пути видел вокруг неестественно, даже неприлично много трупов. Они толклись у магазина, с бессмысленными выражениями на лицах ехали в трамвае, гробы на четырех колесах мчались по дороге, трупы валялись под ногами опавшей, высушенной солнцем листвой, и небо хмурилось, как на похоронах, взирая с высоты на этот мрачный карнавал. Мир, увиденный глазами живого мертвеца, неспешно копошился, извивался, барахтался, хитрил и симулировал.
Настроение было препаскудным. То ли из-за паранойи, свалившейся на голову, то ли из-за чертовки Регины, то ли из-за того, где это случилось. Точнее, из-за странной, тревожной ауры той комнаты, куда ловкая бестия затащила его. А верней всего, плохо ему было из-за первого, второго и третьего в комплексе.
