Ирина Андронати - Темный мир

Наверное, в щупальцах действительно был какой-то яд. Джор просто не понимал ничего, бессмысленно болтал башкой и горбился, руки болтались, глаза у него были белые, — а я вдруг почему-то решил, что мы потеряли не только Валю, а кого-то еще, и все время пересчитывал оставшихся, пока Патрик не наорала на меня. И тогда мы снова построились крошечным каре, только фронт я держал один, потому что на Валину позицию надо было поставить бойца и, ощетинившись стволами, пошли, пошли, пошли куда-то, мостовая сама стелилась под ноги, как лента бегущей дорожки, и вот наконец это был уже парк, перевернутые скамейки, голые после огня деревья — и белый с какими-то зловещими кляксами на стенах павильончик, и вывеска: «Комната смеха и страха». Дверь была приоткрыта…

Внутри было почти пусто, на стенах горбились кривые, но разбитые зеркала, и лишь в центре стоял стол, кажется с какими-то куклами на нем. Я оказался рядом (ног я не чувствовал, ноги меня не слушались и делали лишь то, что хотели сами) и некоторое время тупо всматривался в то, что предстало перед глазами. Потом, очень медленно, до меня дошло…

Это был черный камень. Рядом с ним в судорожно- скрюченной позе стоял маленький Волков в волчьей шкуре. Распятая вверх ногами на тележном колесе, висела голая кукла Барби, в которой без труда опознавалась Вика. Между ними на земле лежал выполненный с филигранной точностью щит, в котором заключена была душа обитателя камня. Волков держал в одной руке что-то вроде треххвостой плетки, а в другой — нож…

— Надо торопиться, — сказала Патрик.

Она теперь стала главной, и ни у кого не нашлось возражений. Я и Джор временно выбыли из строя, Артур явно деморализован…

Торопиться мы могли в одном направлении: по широкой лестнице, ведущей вниз.

Эта лестница была не из сна, а из детских воспоминаний. На лето меня маленького часто забирала бабушка, пока была жива. Жила она в небольшом полузакрытом городке, которых немало понастроили после войны, в трехэтажном доме с очень толстыми — не меньше метра — стенами. Даже в самую жару в квартире было прохладно. Во дворе был кинотеатр, тоже трехэтажный, только один этаж был над землей, а два — под землей. На самом нижнем этаже тоже имелся кинозал — гораздо больший, чем на верхнем, только неудобный: длинный и узкий. Потом я понял, что это было бомбоубежище для всего квартала, а чтобы людям не скучно было пережидать атомные бомбардировки, им бы показывали фильмы — может, кинокомедии, а может, учебные по ГО. Кинотеатр назывался «Мир». Так вот, именно такая лестница — сначала широкая, ведущая на промежуточную площадку, а с площадки уходят по сторонам две лестницы поуже, — была и в том кинотеатре, и здесь, в «Комнате смеха и страха». Патрик решительно направилась к ней, и я, как воздушный шарик на веревочке, повлекся следом…

Теперь Волков не пел, а что-то ритмично вопрошал у щита, замолкая время от времени и вслушиваясь в ответы, которые были недоступны для других. Потом он взмахнул ножом и вспорол себе левое предплечье от локтя до кисти. Кровь обильно окропила щит и зашипела, впитываясь. Рана тут же закрылась, на ее месте образовался шевелящийся красно-лиловый, как огромный червяк, рубец. Волков, воздев руки, произнес длинную и явно вопросительную тираду, и как бы в ответ лунный свет перестал клубиться и хлынул сверху потоком. Вику вдруг перевернуло головой вниз, опора из-под ног пропала, накатила волна паники. Волков стремительными движениями надрезал ей запястья, локтевые сгибы, шею над ключицами, бедра у самого паха. Боли не было совсем. Кровь кипящими потоками хлынула по телу, вся до капли устремляясь к щиту, растекаясь по нему, — и впитывалась, впитывалась…

Барабаны грохотали где-то в центре мозга — уже даже ближе не к ушам, а к глазам.

Потом Вика почувствовала, что проваливается, падает, ударяется, потом — что ее куда-то несут. Потом она оказалась в лесу.

Иди, сказал ей голос Волкова. Иди домой. Я же сказал, что ты сможешь пойти домой.

И она пошла.

— Теперь ты, — сказал Волков одному из охранников.

Тот встал на колено и наклонил голову, обнажая горло…

Слава богу, яд щупалец оказался не слишком долгодействующим. Уже на ступенях я начал что-то не только видеть, но и понимать, и ощущать тело, и осознанно контролировать движения. Другое дело, что рубец на шее раздулся и горел. Но на это можно было не обращать внимания.

Джор, кажется, тоже понемногу приходил в себя — просто ему больше досталось.

К сожалению, с возвращением сознания пришла и эмоциональная слабость, пустота. Адреналиновый барьер рухнул, и я вдруг понял, что сейчас начнется паника и дальше — полный распад. Это было как в той школе, когда я заглянул в подвал… и тогда только Маркушкин спас положение, просто набив мне морду. Но сейчас Маркушкина не было…

Кстати, я не знаю, почему меня тогда охватила паника. В самом раннем детстве я боялся пауков и темноты. Страх, отключающий мозг. И там случилось что-то наподобие того, как если бы я маленький шагнул в темный подвал, кишащий пауками. Наверное, я просто что-то почувствовал тогда, но описать этого не могу до сих пор…

Лестница кончилась, и тут же кончилось наваждение. Мы снова были в подвале ангара, откуда и начался наш поход — nпрямо перед нами был коридор «зверинца», и навстречу нам неслись три волка. Надо было сказать «слово власти», но горло не пропускало звуков, поэтому пришлось просто стрелять на поражение…

А вот потом я все-таки рухнул. Не просто ноги отказали, а вообще все.

— Чего же мы ждем? — прошептала Маргит.

— Сигнала, — сказала Маринка.

— Какого? От кого?

— Молчи.

Ничего не происходило.

Я приподнялся. Позорище, я упал на марш-броске, не просто упал, а отключился, такого со мной не…

…ни фига. Я стоял на четвереньках, а песню о псах и трусах мне в оба уха орали Патрик и Аська, и уж я не знаю решительно, где они ее подцепили, хотя как не знаю, я же сам им ее пел, мы ж теперь одной крови, где, кстати, гитара? Да, но бросок-то надо продолжать, ребята… Это не бросок, Костя. Это настоящий бой. Как в той школе. А ты чем-то трава- нулся, ну-ка давай быстрее на ноги…

Я встал, мир качнулся, как лодка, но не черпнул бортом.

тут же подхватили Патрик с Аськой и даже Артур, а Джор царапался по стенке, пытаясь подняться и тоже поучаствовать в пении.

Конечно, это была не строевая песня у нас, «О псах и трусах», кто бы из начальства допустил такую строевую, хотя разведчикам и позволено было много и даже сверх того, — но под нее мы бегали и коротенькие, и полноценные марш- броски, разрабатывая дыхалку. Там было куплетов сорок, чем дальше, тем похабнее, наверно, каждый стоящий разведчик на пике вдохновения добавлял свой сокровенный куплет — и про хохляцких воинов, и про чеченских, и про мордовских (Маркушкин особенно его любил), и про татарских, и про грузинских, и про корейских (привет начшта6а полка майору Цою) — в общем, ора нам хватало надолго…

— Стоять, — сказал Шарп. Бойцы остановились. Это были ветераны, давно обращенные, у них были человеческие имена и даже какая-то индивидуальность — тоже не звериная, а человеческая. — Что вы тут делаете? И где Ульфур?

— Старший охранник Зубарев, — представился тот, что был повыше и действительно старше и возрастом, и лычками. — По приказу главного выводили за периметр каригу. Ульфур убит. Доклад окончен.