Однажды один человек сказал Голоте:
– Не обижайся на людей. И сам старайся их не обижать. Тот, у кого есть любовь, не может быть злым. Мы склонны искать объяснения и оправдания своим порокам и слабостям. Мы прячем жестокосердие и равнодушие за словами и сами перестали верить словам. А вслед за этим потеряли веру в любовь.
– Я тоже не верю словам, – буркнул в ответ Голота. – Слова – это просто звуки. Я верю делам.
– Каким делам ты веришь? По чему судишь, если время плодов еще не настало? Слово, исходящее из сердца, и есть дело. Хотя бы потому, что оно было вначале. Разве ты не знаешь, что словом и ранить можно, и убить. А также исцелить и воскресить. Вот почему говорят: от слов своих осудишься и от слов своих спасешься.
Голота задумался.
– Я люблю женщину, – признался он, отводя глаза. – А ее на самом деле… нет.
– Я тоже люблю женщину, которой вот уже семь лет нет в живых… – сказал человек.
– Нет, не то… – Голота досадливо поморщился. – Я имею в виду, что ее и не было никогда, понимаете?
– Понимаю. Ты ее выдумал?
– Не совсем… – Андрей подыскивал правильные слова. – Я ее видел… во сне. Скажем так. Ответьте мне: я сумасшедший? Что все это значит?
– Это значит, что внутри ты богаче, чем снаружи. Такая любовь тоже бывает. Скажу больше: высшая любовь – это любовь к тому, кого нельзя осязать и видеть, а можно только чувствовать. Вот здесь. – Человек поднес руку к сердцу. – На нее способен только духовно богатый человек.
Голота недоверчиво хмыкнул.
– Эта женщина, – сказал он, – ну, которая из сна… Она сообщила, что смерть дышит мне в затылок. И что я должен с этим справиться… Чушь какая-то, да?
Человек покачал головой.
– Я так не думаю. Кто бы ни была эта женщина из твоего видения, она сообщила тебе главное: вся наша жизнь – это ежедневная, ежечасная победа над смертью. Не той, которая убивает тело, а той, что может погубить душу.
Голота поморщился:
– Очень сложно.
– Сложно, – согласился человек. – Но без таких побед никак нельзя.
– Что же мне делать?
– Прощать. Это я отвечаю тебе на вопрос «что делать?». Потому что ответов на вопрос: чего не делать – гораздо больше.
Голота округлил глаза:
– Прощать? Кого? И за что?
Человек пожал плечами:
– Всех прощай. Особенно тогда, когда меньше всего хочется это делать. И живи с любовью. Она – смысл всего сущего и его венец.
После беседы с этим человеком Андрей вышел, озираясь. Пожалуй, если заметит кто из знакомых – могут быть неприятности. Из комсомола исключат – уж точно. Он еще раз прокрутил в голове весь разговор от начала до конца.
– Очень сложно, – резюмировал он вслух. – И непонятно…
Анна оказалась чуть ли не единственной из всех знакомых Голоты, кто не махнул на него рукой. Ухоженная, миловидная, чуть полноватая, светловолосая и зеленоглазая, она явно симпатизировала Андрею и часто по-соседски наведывалась к тете Тане почесать языком. Она даже числилась у той чуть ли не в подружках, хотя была ровесницей Андрея.
– Да пройдет у него эта блажь! – уверяла она. – Забудет он свою киношную дамочку, когда все наладится в быту. Просто пока не везет парню в жизни. Нескладно все.
– А что же делать-то? – причитала тетя Таня. – Ведь пропадает Андрюшка. Совсем сопьется или в психушку угодит! Мать-то его, сестра моя, ведь тронулась рассудком. Так и померла, горемычная, в доме скорби. Где душа ее теперь мыкается – кто знает? Вот я и боюсь, что у Андрюшки это все… наследственное!
– Учиться ему надо, – назидательно качала головой Анна. – У меня знакомый завмаг есть, Григорий Борисович, у него в приятелях полгорода. И ректор института, где на инженеров учат. Могу замолвить словечко за Андрюшу нашего.
Тетя Таня молитвенно сложила руки:
– Замолви, Анечка! – а потом, как бы между делом: – А что у тебя с этим завмагом?
– С Гришенькой? – Анна лукаво подмигнула. – В этой жизни, теть Тань, много возможностей. Нужно только знать, как ими правильно пользоваться.
Между тем слово свое Анна сдержала.
Андрей воспринял новость равнодушно.
– На инженера, так на инженера, – пробормотал он. – Хоть на зоотехника. Учиться – не работать.
Тем же летом Голота стал студентом.
За месяц до начала занятий в институте он вдруг, одержимый какой-то внезапной идеей, разыскал Вовку. Того самого бледнолицего Вовку, которому в памятный январский вечер засветил по лбу и от которого принял по накладной банки с кинопленкой.
– Слушай, друг, – задыхаясь, спросил Андрей, – а куда подевался тот фильм – помнишь? – который вы в январе развозили по кинотеатрам?
– Мы много чего развозили, – настороженно промычал Вовка.
– Да ты еще восхищался, что там остров, сокровища и убийства! – кипятился Голота. – «Сорок третий номер» называется.
– Ничего я не восхищался, – испуганно заверил Вовка, моргая белесыми ресницами. – Фильм запретили к показу. Значит, восхищаться там нечем. Скверный фильм. Дерьмо собачье.
– Может, и так, – спешно согласился Андрей. – Но ты, друг, скажи, куда он подевался, когда копии изъяли из кинотеатров?
Вовка пожал плечами:
– Откуда я знаю? Может, в спецхране валяется, а может, в Москве, в Госфильмофонде, на полку положили. А тебе зачем?
– Шалишь, – погрозил пальцем Голота. – Такие дела быстро не делаются. Признайся честно: фильмец, небось, у вас пока пылится?
– Слушай, а тебе-то чего? – Вовка потерял терпение. – Закрытый показ, что ли, хочешь организовать?
И тут Голоту осенило. Ему всегда было не занимать живого ума.
– Ты мне, парень, вырежи несколько кадров на шестой минуте первой части, – невозмутимо распорядился он, – а я в знак благодарности никому не скажу про ваши «закрытые показы».
– Какие такие показы?.. – и Вовка прикусил язык. Сам ведь ляпнул сдуру про то, что такое возможно. Этот сумасшедший киномеханик подловил его на слове. И кто его поймет – блефует он или впрямь что-то знает?
– Сделай это, Вовка, – почти интимно попросил Голота.
– На шестой минуте? – уточнил тот. – А сколько кадров тебе нужно?
– Вырежи двадцать четыре кадра. Ровно секунду. С тебя не убудет.
Вовка замялся. Казалось, он что-то обдумывает.
– Копия – на выброс, – сокрушенно вздохнул он, как араб на базаре. – И все из-за одной секунды.
Голота криво улыбнулся:
– Ей все равно на полке пылиться. А у тебя еще есть.
Через два дня Андрей получил желанный кусок кинопленки. Он не помнил, когда в последний раз чувствовал себя таким счастливым. Чутье киномеханика – пусть и бывшего – его не подвело: на восьми кадрах из двадцати четырех была она. Крупный план. То, что надо!
