Вечером, когда Зверюга обходил блок Е, Уэртон стоял у решетки, отделяющей его камеру от коридора. Он дождался, пока Зверюга посмотрит на него, а затем надул щеки и ударил по ним ребрами ладоней. Поток шоколадной слюны окатил Зверюгу. Уэртон, наверное, сжевал весь батончик, как табак, обратив его в жидкую массу и не проглотив ни кусочка.
После этого Дикий Билл повалился на койку, дрыгая ногами, давясь от хохота и тыча пальцем в Зверюгу.
— Что-то вы почернели, босс. Как вам удалось поменять цвет кожи? — Он гоготал, держась за живот. — Господи, как жалко, что это не дерьмо! Ужасно жалко! Если б…
— Сам ты дерьмо, — прорычал Зверюга. — И я надеюсь, что ты обделаешься по уши, потому что тотчас же отправишься в свой любимый туалет.
Вновь Уэртона облачили в смирительную рубашку и препроводили в изолятор. На этот раз на двое суток. Иногда мы слышали, как он буйствует за дверью, иногда он обещал вести себя как полагается, иногда требовал позвать ему доктора, потому что он умирает, но большую часть времени он молчал. Молчал он и когда мы вывели его из изолятора. Уэртон шел по коридору с опущенной головой, тупым взглядом и никак не отреагировал на слова Гарри: «Все зависит только от тебя». Действительно, какое-то время он сидел тихо, а потом вновь доставал нас. Впрочем, он не придумал ничего такого, с чем бы мы не сталкивались раньше (может, за исключением трюка с шоколадным батончиком, даже Зверюга признал его оригинальность). Поражала разве что та настойчивость, с которой Уэртон творил зло. Я опасался, что рано или поздно кто-то утратит бдительность, и тогда жди беды. Ситуация эта могла сохраняться довольно-таки долго, потому что у Уэртона был адвокат, который бомбардировал инстанции петициями, убеждая всех и вся, что не следует убивать такого молодого парня… тем более белого. Жаловаться не имело смысла, потому что работа адвоката Уэртона и состояла в том, чтобы отсрочить, а то и отменить вовсе встречу его клиента с электрическим стулом. Заботясь о его жизни, этот адвокат подвергал серьезному риску наши. Мы же нисколько не сомневались, что никакие адвокаты не спасут Уэртона от Старой Замыкалки.
Пришел день, когда Мелинда Мурс, жена начальника тюрьмы, вернулась из Индианолы. Врачи закончили обследования. Получили отличные рентгеновские снимки опухоли в мозгу. Подтвердили документально слабость в руке и парализующие боли, повторяющиеся теперь чуть ли не каждый день. И умыли руки. Дали ее мужу пригоршню таблеток с морфием и отправили Мелинду домой умирать. У Хола Мурса накопились дни, которые он мог брать по болезни (не много, в те годы с этим было строго), и он взял их, чтобы ухаживать за женой.
Через три дня после возвращения Мелинды мы с Джейнис поехали навестить ее. Я позвонил заранее, и Хол дал добро: у Мелинды выдался хороший день, и она будет рада нас видеть.
— Я терпеть не могу такие визиты, — честно признался я Джейнис, когда мы ехали к маленькому дому Мурсов, который они купили вскоре после свадьбы.
— Не только ты, дорогой. — Она похлопала меня по руке. — Но мы будем держаться стойко, как и она.
— Надеюсь на это.
Мелинду мы нашли в гостиной, залитой лучами яркого октябрьского солнца. Увиденное поразило меня в самое сердце. Казалось, Мелинда потеряла фунтов девяносто. Разумеется, это преувеличение; если б она похудела на девяносто фунтов, от нее бы просто ничего не осталось, но именно так отреагировал мой мозг, когда глаза доложили о том, что увидели. Пожелтевшая, как пергамент, кожа буквально прилипла к костям. Под глазами чернели мешки. И впервые на моей памяти Мелинда сидела в кресле без вышивания или вязания. Просто сидела. Как пассажир на вокзале в ожидании поезда.
— Мелинда, — радостно приветствовала ее моя жена. Я думаю, встреча с Мелиндой потрясла ее не меньше, чем меня, но она блестяще скрыла свои истинные чувства. В этом женщины большие мастера. Джейнис подошла к креслу, в котором сидела жена начальника тюрьмы, опустилась на колено и взяла ее за руку. При этом мой взгляд упал на синий коврик перед камином, и я подумал, что его следует перекрасить в цвет перезревших лаймов, поскольку комната эта — другой вариант Зеленой мили.
— Я принесла тебе цветочный чай, который сделала сама, — щебетала Джейнис. — Действует лучше любого снотворного. Я оставила его на кухне.
— Спасибо тебе, дорогая. — Старый, осипший голос.
— Как ты себя чувствуешь, дорогая? — спросила моя жена.
— Лучше. — Голос этого не подтверждал. — Не то чтобы я готова пойти на танцы, но сегодня по крайней мере не болит голова. В больнице мне дали какие-то таблетки. Иногда они помогают.
— Так ведь это хорошо!
— Но пальцы не слушаются. Что-то случилось… с моей правой рукой. — Мелинда подняла правую руку, посмотрела на нее, словно никогда не видела раньше, и опустила. — Что-то случилось… со мной. — Она начала плакать, беззвучно, совсем как Коффи. И у меня в голове зазвучали, повторяясь снова и снова, его слова: «Я же помог, так ведь?»
Появился Хол. Обнял меня и сразу же увел с собой. Я нисколько не возражал. Мы прошли на кухню, он налил мне самогона, приготовленного кем-то из местных фермеров. Мы чокнулись и выпили. Самогон обжег горло, но по телу разлилось приятное тепло. Когда же Мурс поднял кувшин, молчаливо предлагая мне повторить, я покачал головой. Дикий Билл Уэртон сидел в камере без смирительной рубашки, поэтому не следовало ходить рядом с замутненной алкоголем головой, даже если нас разделяла решетка.
— Не знаю, сколько еще я смогу это выносить, Пол, — тихо заговорил Мурс. — По утрам приходит женщина, чтобы помочь мне, но врачи говорят, что Мелинда может потерять контроль над кишечником и… и… — Он замолчал, изо всех сил стараясь вновь не расплакаться передо мной.
— Делай все, что в твоих силах. — Я через стол пожал его руку в почечных бляшках. — Изо дня в день, а остальное предоставь Господу. Выше головы не прыгнуть, так ведь?
— Пожалуй, ты прав. Но это так тяжело, Пол. Молю Бога, чтобы тебе не довелось узнать, как это тяжело.
Не без труда, но ему удалось взять себя в руки.
— А теперь расскажи, какие у вас новости. Как вы управляетесь с Уильямом Уэртоном? Перси Уатмор тебя больше не достает?
Мы поговорили о тюремных делах, а потом отбыли. По дороге домой моя жена молчала, сидя рядом со мной с влажными от слез щеками. А у меня в голове все вертелась, словно кружащий по камере Делакруа Мистер Джинглес, фраза Джона Коффи: «Я же помог, так ведь?»
— Это ужасно, — вырвалось в какой-то момент у жены. — И нет никого, кто мог бы ей помочь.
