— Сука, — булькнул он, покосившись на Джилли. А затем соскользнул на пол, словно мешок с мусором, — обмякший, безвредный.
Эли и Джилли смотрели на него. Оба молчали. Она слышала тяжелое дыхание Эли.
Затем Эли сгреб ее в охапку и поцеловал. Поцеловал ее!
Они цеплялись друг за друга, стоя над мертвым вампиром. А затем Эли бросился на тело Шона, стал обнимать и целовать его.
— Боже мой, Шон, — причитал он. — О боже, о боже! Джилли!
Он потянулся за ее рукой и заплакал. Она сжала его ладонь, потом обняла.
Когда он умолк, она попыталась встать. Надо было посмотреть, нет ли поблизости еще вампиров, проверить, как там мисс Ховисон и остальные, но он держал ее слишком крепко, и она ни за что на свете не отстранилась бы от него.
И за Шона он тоже держался крепко.
— Не могу поверить, — пробормотал он хриплым от рыданий голосом. — Каким же злым он был!
— Я знаю, — отозвалась она. — Он всегда был…
— Шона там уже не было. Когда ты меняешься, вампиризм заражает тебя и крадет твою душу. Тебя там уже нет. Ты мертв.
На кончике его носа повисла слезинка.
— Шон любил тебя, Джилли. Он говорил мне об этом каждый день по миллиону раз. Он так радовался тому, что ты мой лучший друг.
Она начала было говорить: «Нет, он меня ненавидел», но внезапно поняла — это его способ справиться с ситуацией. Теперь он будет верить, что тот Шон, которого он знал и любил, никогда бы не заставил его убить своего лучшего друга.
Джилли положила ладонь ему на макушку и вдруг вспомнила гобелен в гостиной его родителей, изображающий евреев при Массаде. Это было важнейшим событием в иудейской истории, когда оказавшиеся в безнадежном положении еврейские воины предпочли кинуться вниз с утеса, но не принять римский закон. Мистер Штейн время от времени упоминал об этом, и порой Джилли задумывалась, не намекает ли он, что Эли лучше было бы покончить с собой, чем жить геем. И все же она не могла в это поверить, не в силах была даже предполагать такое. Жестокость мира взрослых сводила ее с ума. Невероятное безумие мистера Штейна, сурово осудившего собственного сына только потому, что тот не мог превратиться в гетеросексуального еврейского воина и отринуть осквернивший его грех неуместной похоти. По крайней мере, так сказал ей ее врач.
— Ты умна, и даже… слишком, — заключил доктор Роблес, ее спаситель. — Люди не меняются, Джилли. Они просто видят мир иначе, чем привыкли, и реагируют так, как им свойственно. Остальное зависит от контекста, от конкретной ситуации.
Доктор Роблес помог ей, потому что не пытался ее изменить. Поэтому и она никогда не пыталась изменить Эли.
Она глубоко вздохнула и подумала о своей безнадежной любви к нему. И тут что-то изменилось.
Ее любовь не была безнадежной. Она любила его, но эта любовь уже не разбивала ей сердце. Она просто была в нем.
— Шон так тебя любил, — сказала она. Потому что именно так могла ему помочь.
— Спасибо, — прошептал он. — Он любил и тебя тоже. И я люблю тебя, Джилли.
Он взглянул на нее снизу вверх, сломленный и павший духом — тот мальчик, с которым она целовалась в восьмом классе тысячу миллионов раз, пока ее губы едва не начали кровоточить.
— И я тебя люблю, — ответила она. — Я люблю тебя больше, чем собственную жизнь. И всегда любила.
Казалось правильным сказать это сейчас. Люди не меняются, и любовь не меняется тоже. В том, что связано с Эли, от контекста ничего не зависит.
— Спасибо, — повторил он.
Никакого смущения, никаких извинений; их любовь была тем, чем была. Одни в кладовке, вместе с мертвым вампиром, прячущиеся в школе, потому что остальной город захвачен чудовищами…
Она опустила голову ему на плечо, и он взял ее за руку, переплетя ее пальцы со своими.
— С днем рождения, счастливого шестнадцатилетия, — прошептал он. — Джилли, девочка моя.
— Спасибо, — отозвалась она.
Это был лучший подарок на все времена.
Некоторое время спустя они открыли дверь. Солнце зашло, и на миг ей показалось, что она слышит трель жаворонка.
Потом она поняла, что это сотовый Эли.
«Бип-бип-бип-бип. Это Бог, Джилли. Я снова на связи, аминь».
Рейчел Винсент
«Пиршество»
— Мне нужно петь. — Энди завинтила крышечку на флаконе темно-красного лака для ногтей. — Пойдешь со мной?
Она произнесла это небрежно, словно бы мимоходом, но за этой небрежностью я слышала скрытое отчаяние. Мучительный голод. Никто не способен слышать Энди так, как я.
Я замерла, уставившись на обратную сторону коробочки от нового диска, но не видя ее.
— Энди…
После того как в прошлый раз меня едва не затоптали, она сказала, что мне больше не придется таскаться с ней. Она поклялась, что больше не попросит об этом.
— Мне действительно это необходимо, Мэллори.
Устремив на меня умоляющий взгляд голубых глаз, она шлепнулась животом на кровать, но так, чтобы не задеть еще не высохший лак на пальцах ног.
— Ты только взгляни.
Она отбросила с лица длинные темные волосы и провела пальцем под левым глазом.
— С этими мешками я могла бы слетать в Китай, и у меня тряслись руки, когда я вчера пересчитывала кассу. И видишь, какие тусклые у меня стали волосы? Я чахну. Я это чувствую.
Вы знали, что сирены страдают от тишины? Это правда. И разговоры тут не помогут. Им бесполезно стоять посреди людного школьного коридора, впитывая слухом болтовню о секретах, вранье и общую суматоху. Сирена страдает от собственного молчания, когда оно длится слишком долго. И хотя я очень люблю ее голос, в тот миг я была бы крайне благодарна, если бы она ненадолго притихла.
— Ты не чахнешь. Ты просто ненавидишь считать и засиделась допоздна прошлой ночью.
А ее волосы были, как всегда, безупречны — густые и вьющиеся, с совершенно неестественным блеском.
— Ты говоришь совсем как Ти. — Она закатила глаза.
Как бы я ни любила Энди — мы были неразлучны с первого дня пятого класса, — я частенько жалела ее брата. Даже дружбу с ней можно считать практически работой с полной занятостью, так что я могла лишь предполагать, насколько должна досаждать нормальному парню двадцати двух лет обязанность держать в узде шестнадцатилетнюю сирену. В особенности если учесть, насколько Ти скромный и покладистый. Порой я удивлялась, как у них вообще может быть одна и та же мать.
Мужчин-сирен не бывает, и поскольку папа Ти был человеком, то и Ти тоже им оказался. Энди родилась сиреной, в маму, но мы знать не знали, кем или чем был ее отец. Ее мама так и не собралась хоть что-то пояснить, отделавшись обычным: «Без него тебе лучше».
