«Бред. Это всего лишь сон. Вспомни, чему учил собственного внука: не раскисать, не идти на поводу у отчаяния, не замыкаться, пытаться преодолеть внутреннюю боль. Выстоять, не смотря ни на что! Выстоять… Как-то нелепо выходит: для того, чтобы не сойти с ума, я должен избавиться от образа дочери, навеянного чем-то извне. Только вот извне ли?.. А что если дело в тебе самом?»
Александр Сергеевич крякнул и поспешил вымести из сознания жуткие мысли.
«Что да как — потом будем думать. Пока же для этого слишком мало данных. А то, что уже есть, только ещё больше запутывает и без того неясную действительность».
Александр Сергеевич направился вдоль металлической оградки в сторону учебных корпусов. Природа неистовствовала, стремясь напоследок отыграться на заблудших путниках тошнотворной осенней промозглостью. Под ногами чавкала гнилая листва, утратившая всяческую структуру. Она была тоже во власти чего-то извне. Она была мёртвая, чуждая, больше не принадлежащая этому миру.
Совершенно спонтанно Александр Сергеевич вспомнил последний вечер, проведённый с Алькой.
…Внук был немногословен. Да, Александр Сергеевич привык к тому, что после смерти матери Алька слегка замкнулся в себе. Не напрочь, как показывают по телевизору в современных душещипательных сериалах и шоу, но что сделался малость задумчивым — нечета прежнему озорнику-Альке, — с этим, конечно, было глупо не согласиться. Но Александр Сергеевич старался не зацикливаться на состоянии внука, потому что лишнее внимание тому — именно сейчас — явно пошло бы во вред. Нет, Альку, конечно же, нельзя было напрочь игнорировать, отшвыривая прочь, как какую-нибудь ненужную вещь, но какое-никакое безразличие проявить, вне сомнений, следовало. Александр Сергеевич просто не докучал Альке нудными речами, относительно того, что нужно не отчаиваться, не замыкаться, стараться жить дальше — это всё было сказано ещё на кладбище, после похорон и не требовало дополнительной огласки, — он просто старался всегда держаться поблизости, на случай, если что… Мало ли чего может стрястись: вдруг Альку потревожат дурные мысли или снова заноет сердечко, или просто сделается грустно — как сейчас, — вот тут-то и следует подставить плечо как можно быстрее, чтобы мальчишке было легче совладать с собственными чувствами. Ведь как ни крути, а Алька всего лишь ребёнок, пускай и уже сделавший свой собственный осознанный выбор, но в душе, по-прежнему, всё тот же негодяй-пострелёнок, что так и норовит учудить что-нибудь несносное!
В подобные моменты просветления, Алька носился во дворе с соседскими ребятами, словно ничего и не случилось, а Александр Сергеевич просто радовался про себя утерянному было счастью, попутно следя из окна за отчаянной ребячьей кутерьмой, что носится взад-вперёд по двору, поднимая столбы пыли да распугивая бездомных котов.
Однако в последний совместный вечер весельем естественно и не пахло. В сознании Альки словно всплыла некая материальная преграда, которую было невозможно преодолеть просто так, с бухты-барахты, как и отвлечься на что-нибудь иное, не столь напоминающее о суровой действительности. Очередная подлая боль вылезла из тёмного угла утраты и горделиво уселась в центре комнаты, сверкая кошачьими глазами, дабы привлечь к собственной персоне дополнительное внимание.
Подумать только, ровно полгода назад о подобном сценарии не мог помыслить никто из их семьи, а сейчас… Сейчас всё просто принималось как свершившийся факт, не смотря на то, что факт этот казался порождением самого настоящего безумия. Александр Сергеевич не знал ту истину, что царила в сознании внука, однако ему постоянно казалось, что пойди в тот вечер на поводу у сомнений он сам — ничего этого просто бы не было. Не было бы сомнений… предстоящего полёта… пугающей неизвестности.
Алька сидел на табурете у окна в позе лотоса и смотрел на чернеющее небо. Огромные тополя скинули листву, превратившись в дрожащие скелеты, с которых кто-то бездушный сорвал остатки плоти. В отдушине устрашающе завывал ветер. По оконному стеклу изредка ударяли крупные капли: они замирали с той стороны, словно в попытке разведать, что именно происходит в комнате, после чего содрогались от наскоков стихии и нехотя ползли вниз по стеклу, оставляя после себя грязные разводы.
Александр Сергеевич вспомнил, как в бытность ещё малышом, Алька неизменно уделывал внутреннюю поверхность кухонных стёкол гуашью. Было в этом что-то такое кричащее, необузданное, строптивое, идущее наперекор взрослому порядку. Алькино малолетнее сознание словно видело в подобном озорстве проявление собственных чувств — самого себя — и не желало идти на поводу у чёрствой взрослой политики. Как ни старалась Анна пресечь пагубную привычку сына, ничего не выходило. Альку не пронимали ни уговоры, ни просьбы, ни наказания — он продолжал малевать свои нехитрые узоры, вгоняя мать в отчаяние одним своим упорством. Александр Сергеевич ещё не преминул пошутить: мол, подрастёт, нужно сразу же в художественную школу определять, глядишь, воспитают очередного Малевича. Анна тогда улыбнулась и подула сыну в затылок. Тот оторвался от своего нехитрого занятия, состроил важное личико и посоветовал им всем его не отвлекать, а то иначе выйдет не шедевр, а самая настоящая каляка-маляка — сами ведь ругать снова станете! Анна не выдержала и засмеялась. Александр Сергеевич вслед за ней. Больше они не обращали на Алькино озорство внимания: Анна молча смывала наскучившие сыну рисунки, на месте которых тут же возникало что-то новое, не менее красочное и кричащее во всё мальчишечье горло. Возникала новая жизнь, которая разрасталась с каждым очередным мазком кисти, становилась ярче, а оттого теплее.
Тогда Александр Сергеевич впервые задумался о смысле бытия: а что если и наш мир так же нарисован на чьём-то кухонном окне рукой неугомонного младенца? Что если всё происходящее, не что иное, как игра детского воображения? Воображения, которое породило солнце и свет, радость и дружбу, любовь и тепло. Просто потом игра наскучила, а персонажи поднадоели. Ребёнок ушёл. Пришёл взрослый, который принялся счищать картину половой тряпкой, перемешивая цвета в грязь. Солнце погрязло во тьме — так родился страх! Радость смешалась с безразличием — так началась война. Любовь стала вожделением — так завершился род. В конце концов, всё перемешалось — так настала бездна!
Александр Сергеевич смотрел в почерневшие окно поверх макушки внука и в отчаянии заламывал пальцы.
«Вот она, бездна. Стучится с той стороны, в надежде, что её всё же пустят внутрь, на место утраченных красок. Пустят для того, чтобы окончательно смешать цвета. Но кто же тогда выступит в роли нового художника? Кто заново нарисует Солнце? Кто размешает палитру чувств?! Кто воссоздаст былой порядок? Непонятно… Страшно… Безумно…»
