Вилли оглянулся на машину, затем покачал головой. Он начат спускаться по травянистому склону холма к лагерному костру.
Глава 19
В цыганском таборе
Он задержатся позади грузовичка с нарисованными на борту козерогом и девой, узкая тень среди других теней, но более постоянная чем те, которые отбрасыватись языками пламени. Он стоял, вслушиваясь в их неторопливый разговор, прерываемый взрывами смеха, в треск взрывающихся в костре сучков.
«Я не могу идти туда», — упорствовал его разум с полной убежденностью в своей правоте. В этой убежденности таился страх, но к нему примешивалось также чувство стыда и… в конце концов он был обидчиком, он был…
Потом в его сознании сформировалось лицо Линды. Он услышал, как она плачет и просит его вернуться домой. Он был обидчиком, да, но ведь не единственным обидчиком. В нем снова стала подниматься волна ярости. Вилли постарался подавить ее, утихомирить, превратить в нечто более полезное. «Простой строгости будет достаточно», — подумал он. Потом он вышел между грузовичком и стоящим рядом фургоном, шурша ботинками по сухой траве, направляясь прямо в сердце табора.
* * *
Там действительно было два концентрических круга: первый — неровный круг машин и внутри него людей, мужчин и женщин, сидящих у костра, горящего в вырытом углублении, обложенном кучками камней. Рядом срезанная ветвь футов шести длиной была воткнута в землю. Желтый листок бумаги — разрешение на разведение огня, как понял Вилли, был наколот на ее кончик.
Мужчины и женщины помоложе сидели на траве или надувных матрасах, более пожилые люди — на складных стульях из трубчатого алюминия и плетенными из полос синтетического материала сиденьями. Одна старая женщина сидела в шезлонге, покуривая самокрутку.
Три собаки на другой стороне костра зарычали без особой злобы. Один из молодых цыган резко поднял голову и откинул полу жилета, открыв никелированный револьвер в наплечной кобуре.
— Енкельт! — сказал один из пожилых, удерживая молодого цыгана за руку.
— Бодде Хар!
— Позови Хан оч Тадеуш!
Молодой человек посмотрел на Вилли, который стоял, совершенно не вписываясь в окружение со своей мешковатой спортивной курткой и дорогими ботинками. На его лице промелькнуло выражение не испуга, а мимолетного удивления и (Вилли мог бы поклясться) сострадания. Потом молодой цыган ушел, задержавшись лишь на мгновение, чтобы пнуть одного из псов и проворчать «енкельт». Пес коротко тявкнул, и все стихло.
«Парень пошел за стариком», — подумал Вилли.
Он огляделся. Разговоры прекратились. Цыгане разглядывали его темными глазами и не говорили ни слова.
«Вот так же чувствуешь себя, когда штаны падают в зале суда во время выступления», — подумал Вилли, но это было не совсем верно. Теперь, когда он оказался среди цыган, вся противоречивость его эмоций исчезла. Страх остался, как и гнев, но теперь они затаились где-то в глубине, дожидаясь своего времени.
«Они не удивились, увидев тебя… И они не удивлены тем, как ты выглядишь».
Значит, все правда. Ни психологической формой анорексии, ни экзотическим раком это не было. Вилли подумал, что даже Майкл Хьюстон был бы убежден взглядом этих темных глаз.
Цыгане знали, что происходит с ним. Они знали, почему это происходит и чем закончится.
Они смотрели друг на друга: цыгане и худой человек из Фэрвью. Неожиданно, совсем без всякой причины, Вилли начал улыбаться. Старая женщина в шезлонге застонала и сложила из пальцев знак от дурного глаза.
Приближающиеся шаги и голос молодой женщины, говорящей быстро и сердито:
— Bad са хан! Очт плотолигт браст хан диббук, папа! Альсклин грант инте! Сналла диббук! Та миг мамма!
Тадеуш Лемке, одетый в ночную рубашку, достающую до костлявых колен, босиком вступил в свет костра. Рядом с ним, в ночном халате, мягко округлявшемся вокруг ее бедер при ходьбе, шла Джина Лемке.
— Та миг Мамма! Та миг… — она увидела стоящего в центре круга Вилли, в обвисающей спортивной куртке, чуть ли не ниже которой свисало сиденье его штанов. Она вскинула руку в его направлении и обернулась к старику, словно собираясь наброситься на него. Остальные наблюдали в молчаливом безразличии. Еще один сучок лопнул в костре. Искры взметнулись вверх крошечным циклоном.
— Та миг Мамма. Ва диббук! Та миг инте тил мормор! Ордо. Ву дерлаг.
— Са хон лагт, Джина, — ответил старик. Его лицо и голос оставались безмятежными. Одна его скрюченная рука погладила черный поток ее волос, спадающих до талии. До сих пор Тадеуш Лемке даже не взглянул на Вилли. — Ви сна станна.
На мгновение девушка поникла, и несмотря на пышные очертания своего тела, она показалась Вилли очень юной. Потом она снова развернулась к нему, с разгорающимся вновь лицом, будто кто-то снова плеснул бензина в потухающий костер.
— Вы не понимаете нашего наречия? — крикнула она Вилли. — Я сказала моему старому папе, что вы убили мою старую маму! Я сказала, что вы демон и вас нужно убить!
Старик положил руку на ее плечо, но девушка сбросила руку старика и подбежала к Вилли, едва обогнув костер.
— Джина, верклиген глад! — встревоженно крикнул кто-то, но никто больше не заговорил. Безмятежное выражение лица старика не изменилось. Он глазел, как Джина приближалась к Вилли, словно снисходительный родитель следил за расшалившимся ребенком.
Джина плюнула в лицо Вилли — огромное количество теплой белой слюны. Вилли почувствовал ее на своих губах. Ему показалось, что это слезы, ее слезы. Она взглянула на него огромными, черными глазами, и, несмотря на то, что случилось, несмотря на всю свою потерю веса, он понял, что все еще жаждал ее. И она это тоже поняла — в ее глазах вспыхнуло презрение.
— Если это поможет вам ее вернуть, можете плевать в меня, пока я не утону в вашей слюне, — гордо сказал Вилли, на удивление сильным и чистым голосом. — но я не диббук. Не диббук, не демон, не чудовище. То, что вы видите… — он поднял руки, и на мгновение свет костра высветил его куртку. Теперь Вилли походил на большую летучую мышь. Он снова опустил руки. — Это все, что от меня осталось…
На мгновение Джина застыла в нерешительности, может быть, даже испуганная. Хотя слюна все еще стекала с его лица, презрение в ее глазах исчезло, за что Вилли был ей благодарен.
— Джина! — это был Самюэль Лемке, жонглер. Он появился вслед за стариком, на ходу застегивая брюки. Он носил тенниску с изображением Брюса Спрингтона. — Енкельт мен тильгаглигт!
