он?
И она побежала к нему по палубе – от спешки с ее головы даже слетела шляпка и болталась за спиной на лентах. Девушка была страшно взволнована, поскольку мать только что сообщила ей о состоянии отца, но, едва увидев его, она рассмеялась – да так, что смех перешел в истерику. Что-то подобное произошло и с остальными детьми. Когда все по очереди отсмеялись, мистер Маркем удалился к себе в каюту и отправил служанку жены передать всем членам семьи, что он незамедлительно хочет их видеть. Все явились, по мере сил скрывая свои чувства. Он сказал им – очень кротко:
– Дорогие мои, разве я не даю вам вдоволь денег на расходы?
– Да, отец! – серьезно отвечали они. – Нет на свете никого щедрее!
– Разве я не разрешаю вам наряжаться как душа пожелает?
– Да, отец! – На сей раз они были несколько смущены.
– Тогда, дорогие мои, не кажется ли вам, что с вашей стороны было бы добрее и милее сдержаться и не ставить меня в неловкое положение, даже если я и впрямь выбрал наряд, с вашей точки зрения, нелепый, хотя и вполне привычный в той стране, где мы намереваемся погостить?
Ответа не было, если не считать ответом то, что дети разом понурились. Мистер Маркем был хорошим отцом, и они это знали. Довольный, он продолжал:
– Ну, теперь бегите развлекайтесь! А об этом больше ни слова.
Затем он вернулся на палубу и выстоял под шквальным огнем насмешек, как подобает воину, – нет, больше при нем никто ничего не говорил, но он чувствовал на себе ехидные взгляды.
Однако фурор, который произвел наряд мистера Маркема на борту «Бан Рай», не шел ни в какое сравнение с тем, как его встретили в Абердине. Мальчишки, бродяги, матери с младенцами, ожидавшие под навесом на причале, так и хлынули следом, когда семейство Маркем двинулось на железнодорожный вокзал, и даже носильщики со своими старомодными узлами и новомодными тележками, ожидающие путешественника у сходней, поспешили за ним, охваченные изумлением и восторгом. К счастью, поезд на Питерхед отходил совсем скоро, так что мучение не слишком затянулось. В вагоне никто роскошного горского костюма не видел, а на станции в Йеллоне почти никого не было, так что там все прошло гладко. Но когда экипаж прибыл в Мэйнс-оф-Крукен и рыбаки с чадами и домочадцами высыпали из домов, чтобы поглядеть, кто это едет, волнению не было предела. Дети, все как один, с визгом ринулись вослед экипажу, размахивая шапками и чепчиками, мужчины побросали сети и приманку и присоединились к детям, женщины прижали к груди младенцев и тоже помчались их догонять. Лошади устали после долгого пути в Йеллон и обратно, дорога шла в гору, так что у толпы было вдоволь времени, чтобы окружить экипаж и даже забежать спереди.
Миссис Маркем и старшие дочери и рады были заявить протест или как-то еще выразить досаду, охватившую их при виде издевки на лицах окружающих, однако во взгляде мнимого горца читалась такая сосредоточенная решимость, что они слегка оробели и придержали язычки. Не исключено, что орлиное перо, горделиво реявшее над лысой головой, и брошь из дымчатого топаза на пухлом плече, и клеймор, дирк и пистолеты – пусть даже они висели на поясе, охватывавшем солидное брюшко, и оттопыривали чулок, обтягивавший толстую икру, – вдруг сделались в их глазах символами грозной воинственности. Когда путешественники подъехали к воротам Красного дома, их уже поджидала целая толпа сельчан, с непокрытыми головами и в почтительном молчании, меж тем как остальные местные жители, пыхтя, взбирались на холм. Тишину нарушил лишь один голос – мужской и гулкий:
– Умереть не встать! А где же волынка?
Слуги прибыли заблаговременно, так что к приезду Маркемов все было готово. За плотным обедом забылись и все неурядицы, произошедшие в пути, и досада на прием, оказанный злосчастному костюму.
После обеда Маркем, по-прежнему в полном облачении, прогулялся по Мэйнс-оф-Крукен. Гулял он в гордом одиночестве – по странному стечению обстоятельств, его супругу и обеих дочерей постигла тяжкая мигрень, и они, как ему сообщили, прилегли отдохнуть, утомленные дорогой. Старший сын, уже совсем взрослый юноша, ушел разведать окрестности, а один из младших как сквозь землю провалился. Третий сын, узнав, что отец зовет его пройтись, умудрился – само собой, совершенно случайно – свалиться в бочку для дождевой воды, и теперь его нужно было высушить и переодеть. А вся его одежда была еще не распакована, и на переоблачение потребовалось время.
Прогулка не принесла мистеру Маркему особого удовольствия. Ни с кем из соседей он не познакомился. Не то чтобы на улицах было мало народу – похоже, все до единого дома и домишки были обитаемы, – просто все, кого он видел, либо стояли на пороге где-то позади, либо удалялись по улице. Проходя мимо домов, Маркем различал в окнах и за приоткрытыми дверями макушки и блестящие глаза. Единственный разговор, который ему удалось завязать, никак нельзя было назвать приятным. Это был странный обмен репликами с дряхлым стариком, от которого редко слышали хоть слово, кроме разве что «аминь» в молитвенном доме. Единственным его занятием было, похоже, сидеть с восьми утра у окошка почтового отделения и ждать прибытия почты в час дня, после чего он тащил сумку с письмами и газетами в замок местного барона. Остальное время старик проводил, сидя в порту на самом ветру, там, куда сваливали рыбьи потроха, неиспользованную наживку и кухонные отбросы и где было раздолье уткам.
Когда дурачок Тамми увидел приближавшегося мистера Маркема, он поднял глаза, которые обычно были устремлены в какую-то точку на дороге, проходившей мимо того места, где он сидел, протер их, словно бы ослепленный ярким солнцем, и прикрыл ладонью. А затем воздел руку и гневно возгласил:
– «Суета сует, сказал Екклезиаст, все – суета!» Да будет человек предостережен вовремя! «Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей
