Да, как любил говорить Бадди, это будет высокий класс.
Хорошо бы начать рассказывать эту историю прямо сейчас, чувствуя себя при этом в полной безопасности. Джордж сидел за кухонным столом, перед ним лежал раскрытый учебник по истории, и вздрагивал при каждом звуке… А теперь, когда ветер разбушевался вовсю, звуками этими полнился весь дом – скрипел, стонал, постукивал всеми своими несмазанными и разболтанными сочленениями.
Она вернется совсем уже скоро. Вернется домой, и все будет о’кей. Все.
(а ты ее так ничем и не закрыл)
Все будет о’…
(даже лица не закрыл)
Джордж вздрогнул – показалось, что эти слова произносит чей-то незнакомый голос, – и расширенными глазами уставился на бесполезный телефон. Лицо мертвеца полагается накрыть какой-нибудь тканью. Ну, простыней, к примеру. Он видел это в кино.
Да черт с ней! Не пойду я туда!
Нет! Ни за что! И почему это именно я? Вот мама вернется и накроет. Или доктор Арлиндер, когда приедет! Или похоронщик!
Кто угодно, только не он.
Он не обязан.
Ему плевать, да и бабуле тоже до фени.
Тут в ушах прозвучал голос Бадди:
Да ты просто трусишь! Иначе бы давно подошел и накрыл. Тебе просто слабо!
Мне все равно.
Трус паршивый!
И бабуле все равно.
Трус, ДЕРЬМО ЦЫПЛЯЧЬЕ!
И Джордж, сидя за столом перед раскрытой книгой, вдруг начал понимать, что если не прикроет лицо бабули, то вряд ли сможет претендовать на то, что «все сделал правильно», а стало быть, Бадди опять получает фору.
Он уже представлял, как сидит у костра в бойскаутском лагере перед отбоем и рассказывает ребятам страшную историю о смерти бабули. И ему даже начало казаться, что окно осветили фары маминого автомобиля – появление взрослых, пусть даже не ко времени и порой нежелательное, все же вселяет чувство уверенности и надежду на восстановление справедливости и порядка, – как вдруг откуда-то из темноты, где смутно маячили фигуры, донесся голос, его сопровождал треск лопнувшей в костре сосновой ветки. То был голос Бадди. Брат прятался в тени и говорил: Ну, если ты такой храбрый, дерьмо цыплячье, чего ж тогда не закрыл ЕЙ ЛИЦО?
Джордж встал и напомнил себе, что бабуле все равно
до фени , что бабуле конец, крышка, что она лежит себе как бревно. Он может поднять и положить на постель ее руку, может вставить ей в ноздрю пакетик чая, надеть ей на голову наушники и врубить на полную катушку Чака Берри и т. д. и т. п., но все это не оживит бабулю, потому как именно в этом и заключается
смерть – никто и ничто не может оживить мертвеца. Мертвец, он так и будет себе лежать, холодный и тихий, а все прочее, что говорят об этом, – лишь пустые выдумки, досужие глупые домыслы. Все это сказки о распахнувшейся вдруг двери в чулан или шкаф, о лунном свете, от которого будто бы начинают мерцать голубым кости восставшего из могилы скелета, все это…
Он прошептал еле слышно:
– Прекрати, слышишь? Перестань сию же…
(ужас)
Он весь подобрался, словно готовясь к прыжку. Он пойдет туда, накроет покрывалом ее лицо и выбьет тем самым последнюю опору из-под ног Бадди. Он вполне в состоянии проделать несколько несложных ритуальных действий, должных сопутствовать смерти. Он закроет ее лицо, а затем – его собственное лицо так и озарилось при мысли о символичности следующего шага, – затем выбросит неиспользованный пакетик чая и уберет ее чашку. Да. Именно! Вот так!
Он двинулся к двери, усилием воли заставляя себя делать каждый следующий шаг. Комната бабули была погружена во тьму, тело смутным холмом вырисовывалось на постели, и он начал судорожно шарить по стене в поисках выключателя. Казалось, на то, чтобы найти его, понадобилась вечность. Он щелкнул выключателем, и комнату затопил желтоватый свет, падающий из стеклянного светильника под потолком.
Бабуля была на месте. Рука свисает, рот открыт. Джордж разглядывал ее, уголком сознания отметив, что на лбу у него выступили крохотные капельки пота. Смотрел и пытался сообразить, не возьмет ли он на себя слишком большую ответственность, если поднимет сейчас холодную руку бабули и вернет туда, на постель, где лежит все остальное. И наконец решил, что да, пожалуй. Пожалуй, все же не стоит. Это будет слишком. Дотронуться до нее он все равно не сможет. Что угодно, только не это!
Медленно, словно плывя в некой густой жидкости, наполнившей вместо воздуха комнату, Джордж приблизился к бабуле. Стоял над ней и смотрел. Бабуля была совсем желтая. Частично из-за света, падающего с потолка, но не только из-за него…
Громко, со свистом втягивая воздух, Джордж ухватился за край покрывала и натянул его бабуле на лицо. Затем отпустил, и покрывало немного сползло, обнажив то место, откуда на желтоватом морщинистом лбу начинали расти волосы. Собравшись с духом, он снова схватился за покрывало, стараясь держать при этом руки как можно дальше от головы бабули, чтоб ненароком не прикоснуться к ней, пусть даже через ткань, и снова натянул покрывало. На этот раз оно осталось на месте. Слава Богу… Страх немного отпустил Джорджа. Он практически похоронил ее. Да, именно похоронил. Потому что мертвецов всегда полагается прикрывать, а это все равно что хоронить. И поступил он правильно. Как положено.
Затем он посмотрел вниз, на свисающую с кровати и непохороненную руку, и с удивлением понял, что теперь вполне способен дотронуться до нее. Поднять, сунуть под покрывало и похоронить со всем остальным, что осталось от бабули.
Он наклонился, схватил холодную руку и приподнял ее.
Рука дернулась и крепко впилась ему в запястье.
Джордж взвизгнул. И отпрянул, сотрясая дом страшными криками – звуки его голоса сливались с воем ветра, треском и поскрипыванием старого дома. Он отпрянул, тело бабули съехало набок, рука снова свалилась, задергалась, изогнулась, стала цепляться за воздух и… наконец снова безжизненно повисла.
Все в порядке. Ничего страшного. Это был всего лишь рефлекс.
Джордж кивнул, словно в подтверждение правоты своих слов. Затем вспомнил, как изогнулась рука бабули, как вцепилась в его запястье, и снова вскрикнул. Глаза его вылезали из орбит. Волосы встали дыбом от страха. Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот разорвет грудную клетку.
Мир перекосился, качнулся, завертелся, словно безумный, потом снова вернулся в исходное положение. Снова качнулся… Крен происходил всякий раз, как только он пытался мыслить логически. И им овладевал панический, до мелкой дрожи, ужас. Он заметался, желая лишь одного: выбраться из этой комнаты, бежать куда глаза глядят – в другую комнату, вон из дома и дальше три-четыре мили по дороге, туда, где можно будет наконец успокоиться, взять себя в руки. Но в те секунды он метался, точно слепой и обезумевший, и врезался в стену – промахнулся мимо двери фута на два, не меньше.
