— Мы тут, покамест вас дожидались, берлогу нашли, — продолжал Антипка. — Рукой подать, вон тама…
— Он махнул куда-то к зарослям орешника.
— Берлогу? — заинтересовался штабс-капитан. — Старая небось?
— Да там, ваше благородие, не берлога даже, а дырка в овраге. Для норы велика, а на берлогу вроде не похоже…
— C'est parfait![24] — промолвил Армалинский.
— Поедемте посмотрим, — предложил Шкирятов. — Ну как наш медведь там и обретается?
Рязанов снял ружье с плеча и положил на колени. По телу пробежал неприятный холодок, в желудке стало тесно и нехорошо. Армалинский, поправляя пенсне, повел коня рядом, спросил:
— Недовольны, Иван Иванович, что я приехал?
— Ну какой вы охотник, Илья Ильич! — в сердцах сказал Рязанов. — Это же не зайца загонять! Мало вас, так еще вот святой отец прибыл…
— Не серчайте, Иван Иванович. Я постараюсь не мешать. Не мог я, поверьте, оставаться в стороне от сего события!
Берлога в самом деле оказалась совсем недалеко. Все спешились, но не торопились вперед. Подойдя к прикрытой наломанными ветвями дыре в глинистой стенке оврага (размера такого, что в нее мог войти рослый взрослый человек — лишь слегка пригнувшись), Антипка громко принюхался, чихнул и поспешил прочь.
— Что там? — спросил Рязанов.
— Нора не нора… — задумчиво произнес мужик. — Шибко смердит. Ваше благородие, не надо бы туда лезть.
— С чего это?
— Не надобно, — подтвердил и дядя Осип, оправляя свой весьма теплый для августовских дней азям. — Собаки вон поприжмались, видать, чуют что.
— Зверя и чуют! — сказал Каратыгин. — Нечего тут чушь молоть!
— Зверя они не так указывают, — возразил Антипка. — Боятся собаки, барин. Опять же смердит шибко, зверем не так отдает…
— Постойте-ка, — сказал храбрый штабс-капитан. — Зачем собак? Давайте раскидаем ветви, и я сам пойду первым.
— Разумно ли, господин Шкирятов? — вмешался Иван Иванович.
Штабс-капитан уже разинул было рот, с тем чтобы что-то сказать, как в глубине норы раздался утробный рев, нечто среднее между коровьим мычанием и рыканием льва. Собаки сбились в кучку, а охотники оцепенели.
— Что это еще такое?! — воскликнул в возмущении Каратыгин, словно бы его кто-то обманул.
— Ma foi, jene sais pas trop[25], - замешкался Армалинский, снимая и протирая пенсне; руки его заметно дрожали.
— Лучше бы нам сидеть сейчас в тепле, пить вино да играть в дурачки, — пробормотал штабс-капитан.
— Хотите ли по-прежнему идти первым? — с ехидством вопросил Каратыгин.
— Сочту за честь! — сухо отвечал Шкирятов.
Он вынул из кобуры огромный револьвер Смита и Вессона № 3 и проверил патроны.
— Не лучше ли с ружьем?… — промолвил Армалинский.
— С ружьем в норе не развернуться, — не глядя на «рамоли», бросил штабс-капитан и сделал шаг к зловещему проему, от которого мужики с опаскою отбрасывали ветви, но его остановил Иван Иванович:
— Постойте, господин Шкирятов. Я с вами.
Он аккуратно положил ружье на траву и достал свой «трэнтер», подаренный Дрентельном.
— Напрасно вы, господа, — в растерянности заметил Армалинский. — Может, лучше огня развести?
Рязанов и сам понимал, что поступает непредусмотрительно, под влиянием глупой бравады Шкирятова, но не мог оставить молодого штабс-капитана одного, тем более когда тот не ведал, какой опасности подвергается. Потому он покачал головою и сказал Армалинскому:
— Илья Ильич и вы, господа… Если зверь выскочит, каким-либо образом минуя нас, сразу стреляйте.
— Вы там внутри можете попасть друг в друга, — настаивал Армалинский.
— Оставьте, Илья Ильич… Штабс-капитан ждал, стоя у самого отверстия.
— Факела, жаль, нету, — сказал он.
— Будем без факела.
— Да вот у меня фонарь, — сказал несмело дядя Осип, протягивая небольшой масляный фонарь, на что Каратыгин осведомился:
— Для чего ты его взял?
— Мало ли какие дела… — отговорился дядя Осип.
— Я иду первым, — напомнил Шкирятов, взяв фонарь и зажигая в нем огонь.
— Хорошо, господин штабс-капитан. В случае чего — падайте, чтобы я мог стрелять.
— Оставьте вы этого медведя! — взмолился Армалинский. — Что бы нам пойти, как правильно сказал господин Шкирятов, пить вино и играть в дурачки? К чему напрасно рисковать?!
Но бедного «рамоли» никто уже не слушал: храбрый штабс-капитан, пригнувшись, ступил внутрь норы, и Рязанов, глубоко вдохнув чистого воздуху, последовал за ним.
— Дурное дело — с револьверами, да на медведя, — заметил Каратыгин. — Но им, надо полагать, виднее.
Отец Савва забормотал строки из Псалтиря:
— С Тобою избодаем рогами врагов наших, во имя Твое попрем ногами восстающих на нас; ибо не на лук мой уповаю, и не меч мой спасет меня, но Ты спасешь нас от врагов наших и посрамишь ненавидящих нас…
— Пусти-ка, батя! — решительно сказал Антипка.
Он поскреб грудь, поцеловал болтавшийся на грязном гайтане медный крест, подобрал валявшуюся в траве рогатину, доселе не заметную, и полез в дыру.
— Кто здесь? — спросил Рязанов, услыхав сзади шумное сопение.
— Не извольте пугаться, барин… Я это, Антипка.
— Ты, брат, чем меня в спину-то тыкаешь?
— Рогатиной. Простите, барин, я ненароком.
— Ты ее опусти, что ли, пока, рогатину-то свою… Нора была не нора, а целая подземная галерея. Кто ее вырыл, зачем и когда, оставалось только догадываться, но вряд ли это было делом лап означенного медведя. Сверху свисали корни, сыпалась за ворот сухая глина, впереди осторожно ступал Шкирятов, освещая путь фонарем. Они прошли уже шагов восемь, когда туннель свернул влево, причем расширился и стал несколько ниже.
— Видите что-либо, штабс-капитан? — тихо спросил Иван Иванович.
— Ничего… Коридор впереди, дальше — темнота.
— Воняет уж больно, — добавил сзади Антипка.
Запах стоял в самом деле тяжкий, густой; словно не зверь тут обитал, а лежали много дней разлагающиеся трупы, притом отдавало еще некоей псиною, грязной сырой шерстью. Иван Иванович старался дышать ртом.
— Стойте, — произнес Шкирятов, резко останавливаясь. — Что-то слышу.
Они замерли, прислушиваясь. Где-то позади, снаружи, чуть доносился робкий собачий лай, а впереди, в темноте, напротив, было совершенно тихо.
— Только что слышал, — сказал виновато Шкирятов. — Словно бы ворочался кто-то, вздыхал.
— Не будем рисковать, штабс-капитан, — предложил Иван Иванович, которого, признаться, еле держали ноги. Если бы не мужик за спиною, он бы, верно, с позором бросился сейчас прочь, оставив Шкирятова одного.
