Мамору завершил обычные приготовления, навел порядок в оранжерее и настроился на рабочий лад. Он устроился на циновке в специально заведенном месте, где прозрачный скат крыши и стены были сведены под необычным углом, специальным геометрическим узором из плоскостей. Стекло здесь искажало солнечный свет, порождая собственное внутреннее сияние. Отбирало у солнечных лучей их живительное сияние.
В бронзовой чаше, начищенной до блеска, но с черными оспинами по ободку, он разжег благовония. Растер в ладонях маслянистые комки смеси и добавил к углям. Едкий и тяжелый запах повис в воздухе, легкие обожгло, а по телу разлилась усталость. Плечи и руки опустились, безвольно поникнув. Следом согнулась и шея. Тело было тугим коконом, тяжелым одеялом, из-под которого горбом выпирала душа. Мускулы, артерии и требуха были обременительным багажом для путешествия в те края, куда направлялся Мамору. Словно узник, спрятанный в мешок, он натягивал ткань собственного тела, чтобы сделать в ней прореху и выбраться наружу. Он вдыхал ранящий легкие дым и погружался все глубже в состояние транса.
Вдох.
И он выдыхал себя сквозь пещеры ноздрей.
Вдох.
И он выдыхал себя сквозь микроскопические поры.
Вдох.
И он вырывал себя наружу.
Позвоночный столб натянул кожу между лопатками. Плоть треснула и подалась. Освобождаясь от поношенного костюма тела, скелет-призрак выбрался наружу. Кровь легко стекала с костей, обнажая их сияющую белизну. Прекрасный остов возвышался над бедным тряпьем плоти.
Скелет отражал солнечный свет и оттого блистал, как дискотечный шар. Нереально. Сюрреалистически. Прекрасно! И только глаза, глубоко посаженные во впадинах черепа, сохраняли вещественную тяжесть. Скелет-призрак обратился весь в пожар белого света и исчез в ослепляющей вспышке.
року
Ямадзаки видел хозяина, сидящего на циновке. Разлапистые перья монстеры и расстояние мешали рассмотреть детали, но детектив мог наблюдать фигуру, согбенную к полу. Когда человек наконец упал, Ямадзаки громко замычал сквозь склеенные губы. Ответа не последовало.
Вдруг посреди зеленого Ада оранжереи распрямился скелет, сотканный из яркого света. Вспышка ударила по глазам и, как могучая волна, набегая на берег, поднимает песок и камни, так боль переворошила воспоминания. Давно, студентом, Ямадзаки видел фильм: черно-белый кадр на весь экран — женский глаз разрезают опасной бритвой. Эта сцена, как кошмар, преследовала его с тех самых пор. Свет ударил по глазам с той же болью, какую он нафантазировал однажды и на всю жизнь.
Галлюцинации?
Ямадзаки не понимал ситуации, в которой оказался. Но тело хотело жить, и мозг пытался найти выход. Он навалился всем телом на прутья клетки и те обнадеживающе прогнулись. Ямадзаки толкнулся головой и плечами. Но для хорошего удара размеры тюрьмы были слишком малыми. Если изловчиться, он мог бы садануть ногой. Искалеченной. Из-за перелома в щиколотке она удачно согнулась и укоротилась. От одной только мыли о боли, которая последует за ударом, все тело прошиб крупный пот. Белье промокло насквозь.
Скрюченное положение мучило его тем сильнее, чем больше проходило времени. Кровь с трудом наполняла согнутые конечности. Сначала они немели, а затем резкая боль, словно кисть или колено в месте сгиба пилили ножом. Слезы бессилия катились по лицу детектива.
А снаружи клетки цвела сильная и зеленая жизнь. Растения предъявляли свои крупные листья, словно фокусник раскрытые ладони — вот они мы, здесь, не запертые. Пышная гроздь белых шарообразных цветов свисала почти вплотную к прутьям. Цветы заглядывали внутрь, изучали пленника. И Ямадзаки, привлеченный их вниманием, вдруг вспомнил голос Ханако-сенсей, его учительницы из младших классов. В тот день она рассказывала им о растениях, из которых делают бумагу.
Аралия…
Золотой солнечный свет заливал классную комнату, и больше всего он хотел сбежать гонять мяч с Аки и пацанами.
Аралия…
Но Ханако-сенсей была так мила и знала столько всего интересного.
Аралия…
Ямадзаки-тян заблудился меж майским светом, превратившим пылинки в золотых светлячков, и коралловыми губами учительницы.
Ара… ли., я… И это «яаааа» было долгим и текучим, как мед.
Ямадзаки перенесся во времени. Таким ярким было воспоминание. Голова Азэми-тян, сидящей перед ним, густо пахнет шампунем. Если втянуть воздух классной комнаты, то на языке почувствуешь привкус мела. Ноги в форменных брюках потеют от неподвижного сидения за партой и наступившего не по календарю лета.
Арали… яааааа
Маленькая нижняя челюсть Ханако-сенсей тянется вниз… И вниз… И внизззз…. Ее лицо — ужасная маска Щелкунчика, которую обтянули человеческой кожей! Губы и щеки растягиваются в прямоугольный провал. Челюсть опустилась до самой груди, когда изнутри вылезло блестящее осиное жало…
Ямадзаки встрепенулся и задел искалеченной ногой прутья! Боль привела его в чувства. Он закричал, и мир лопнул в звуке его голоса, как витрина, в которую метнули кирпич. Действие клея на губах ослабло, и он смог разомкнуть уста. Тонкая кожа губ легко разорвалась, и рот наполнился кровью. Он сплюнул прямо сквозь прутья на листья Аралии.
На несколько мгновений он провалился в сон. Или потерял сознание?
Сверху на него смотрела гроздь Аралии. Тонкие стебли держали шары из десятка белых цветков, из сердцевины которых торчали тычинки, похожие на улиточные глазки на рожках. Тычинки плавно двигались из стороны в сторону и молниеносно прядали, наткнувшись на препятствие. Растение разглядывало Ямадзаки.
Детектив хотел жить. Его тело хотело жить. Единственным препятствием была боль. Но ведь попавшие в капкан звери отгрызают себе лапу. Вместо того, чтобы рассуждать, управление телом перешло к древним отделам мозга, которые контролируют основной инстинкт.
Он ударил по прутьям искалеченной ногой.
Еще раз.
Еще.
От перелома поднялась волна испепеляющей боли. В артерии залили расплавленный металл, а вместо костей вставили раскаленную добела арматуру.
Но продолжал бить, бить и бить.
Наконец черная капля припоя лопнула и один из прутьев сорвался с крепления.
сити
Когда Мамору вновь открыл глаза, то уже пересек границу.
Небо было цвета подбрюшья ската. Небеса казались твердью, белым колпаком в черную точку, который опустили на безрадостный мир. И только где-то по другую его сторону горело жаркое солнце, но не могло пробиться внутрь, согреть своими лучами, разбивалось о небесный свод. Свет стекал по небу, как по куполу, во все стороны. Внутри было холодно. Все здесь было серым, словно слепленное из золы. И бесчеловечно. Но не пустынно.
Еще в детстве Мамору открыл в себе способность путешествовать между мирами. Ребенком он видел странные и пугающие сны, в которых пытался бежать, но вяз в сыпучем прахе, из которого состоит здесь почва. И странные цветы поворачивали к нему свои головки, точно он был солнцем. Цветы тянулись к нему, чтобы высосать тепло.
Пыльная земля до сих пор хранила следы его детства. Петляющий узор маленьких ног и глубокие борозды, которые он оставил пальцами, цепляясь за землю.
Мамору прошел дальше. Здесь не бывало никого, кто бы затоптал его следы. А здешние обитатели не имели ног. На «Поляне, с которой начинаешь путь» — он так прозвал ее за то, что всякий раз переносился в ее окрестности — росло напоминание о тех, кого он когда-либо брал с собой. Сюда он перенесет и ищейку, проникшую к нему в дом. Но только после того, как тот ему все расскажет. Мамору умел заставить людей говорить.
На Поляне рос величественный гриб, высотой в три человеческих роста. Его шляпка блестела, словно натертая маслом, как у только что извлеченного из скорлупы каштана. Но под ней гименофор, наоборот, чахлый и губчатый, похожий на фильтр выкуренной сигареты и размокший в луже.
Гриб звал. Манил случайного путника, неуклюже прикидываясь кем-то, похожим на человека. Его дряхлое и пористое тело покрыли наросты, очертаниями отдаленно похожие на людей.
