— Я не собираюсь смотреть телек, — заверила Элла. — И я не буду читать никакие эти газеты!
Она стояла у окна, глядя в сад, который сквозь ручейки, текущие по стеклу, дробился, как в калейдоскопе. Лужайка и стройные тополя наползали друг на друга, а покрытая гравием дорожка разбивалась о высокую каменную стену, которая обрамляла всю картинку. В двойных стеклах она видела два неясных, слегка искаженных собственных отражения.
У нее за спиной мерцал телевизор. Гунтарсон полулежал в кресле, свесив одну ногу через подлокотник, с выпуском «Телеграф» в руках.
— Тебе придется привыкать командовать, — заметил он. — Как ты скажешь — так всё и будет.
Она долго не отвечала. Сильный ветер гнул тополя, и просачивался струйками ледяного воздуха сквозь оконные рамы, шевеля занавески. Там, где она стояла, было холодно. Окно вздымалось аркой в два раза выше ее собственного роста. Стоя там, между складками полинялого желтого шелка, напоминающими две одинаковые колонны, она казалась очень маленькой. Комната позади нее была огромной: восемь или десять кресел не могли заполнить ее пустоту. Длинный буфет, потемневший от времени, и покрытый грубоватой резьбой, стоял сбоку от одной из дверей, напротив камина.
Элла никогда не видела дома, подобного этому. Он был похож на те величественные здания, которые она видела в школьных видеофильмах, только по нему не слонялись туристы. Когда они приехали сюда, в доме было сухо и чисто, но пусто. Ни горничных, ни повара, ни даже дворецкого. Завтрак привез мальчишка на микроавтобусе.
— Большой дом, — промолвила она наконец.
Гунтарсон рассмеялся, и извернулся в кресле, чтобы посмотреть на нее.
— Хочешь его исследовать? Я на втором этаже видел рыцарские доспехи!
Ей нравилось, когда он смеялся. Это был чистосердечный, глубокий, грудной смех. Ей хотелось бы снова его рассмешить, но она не могла придумать, как.
— Здесь никого нет, кроме нас, — сказала она.
— Не-а. Мы можем отправиться на разведку, и обыскать каждый ящик в доме, и нас никто не остановит.
Мысль о том, как много здесь комнат, смущала ее. Комнат, которым сотни лет. Это значило — так много людей, живших в них, чем-то в них занимавшихся. И ухитрявшихся не заблудиться среди них…
— Давай останемся здесь.
Он пожал плечами, и согласился:
— Мы же не хотим пропустить пресс-конференцию. Она, должно быть, уже почти закончилась, репортаж будет в следующем выпуске новостей. Спорим, твои мама и папа слегка нервничают?
— Мой папа ничего никогда не боится.
— Я бы боялся.
Элла обернулась, и с нежностью взглянула на него. Ни один мужчина прежде не разговаривал с ней начистоту: ее учителя, отец, дядя Роберт — все они отделывались дежурными фразами. Никто не считал, что она стоит тех усилий, которых требует честность.
— Я боялась, — призналась она. — Тем вечером, на телевидении, я чуть не обделалась.
Гунтарсон захохотал.
— Ты — что?! Я думал, ты — само совершенство, и вдруг такие слова!
— А почему ты думал, что я — совершенство?
Он опять расхохотался, теперь при виде её удивленного лица.
— Потому, что ты так выглядишь, — он поддразнивал ее.
— Я вовсе не совершенство, — серьезно возразила она. — Ты меня совсем не знаешь…
— Ты просто обязана быть совершенством, иначе ты не могла бы парить. Тебя бы тянули вниз грехи. А что до телекамер — их не стоило бояться. Это моя вина, я должен был тебя получше поддержать. Прости! В следующий раз от меня будет больше пользы.
Он смеялся, он был с ней откровенен, он сказал, что считает ее совершенством! И они остались вдвоем в целом доме. Элла подумала, что это и есть настоящее счастье. И она все что угодно сделает, только бы он тоже чувствовал себя счастливым.
— Потому что следующий раз обязательно будет, — продолжал он, — и не один. Я хочу, чтобы было много фильмов, и чтобы их показали всему миру. Фильмов о том, как ты левитируешь, как из ниоткуда появляются предметы. Мы все это будем подробно записывать, чтобы показать этим узколобым ученым твои силы. Психокинетические возможности. Тогда никто не сможет отрицать их существование.
— Если ты этого хочешь… Знаешь, я не стану делать это ни для кого больше. Ни для этого доктора, которого нанял мой папа. Ни на этих ток-шоу. Я буду делать это только для тебя.
Гунтарсон отложил газету, и чуть подался вперед, внимательно глядя на Эллу.
— Если ты действительно так боишься, нам придется что-нибудь с этим сделать.
— Тебя я не боюсь.
— Вот и хорошо. Я польщен, — теперь он ее не дразнил. — Но никому не будет до тебя дела, если ты не сможешь демонстрировать свои способности перед множеством людей. Не только передо мной. Я всегда буду рядом с тобой, если только ты этого хочешь.
Элла кивнула. Этого-то она и хотела.
— Но я хочу, чтобы ты и с другими людьми вела себя естественно, была самой собой. Тебя это пугает?
— Не знаю…
— Тебя когда-нибудь гипнотизировали? Ты знаешь, что такое гипноз? Я не имею в виду то, что проделывают фокусники по телевизору. Не такую ерунду. Настоящий гипноз.
— Меня никто не гипнотизировал, — встревоженно выговорила она. — Это не то, из-за чего я левелтирую.
— А я и не об этом говорил…
— Моя подруга, ну, девочка из моего класса, Флора… ее брат видел гипнотизера, когда был в ночном клубе «Ритци» в Бристоле. Он говорил, что там одну женщину загипнотизировали, и она ела луковицу, а думала, что это яблоко, и…
— Я не это имел в виду, — Гунтарсон улыбнулся: разговорить Эллу было очень трудно, дело подвигалось медленно, но кажется, ему удается постепенно завоевывать ее доверие. Он еще никогда не слышал, чтобы она произнесла столько слов за один раз. — Я не буду заставлять тебя есть лук.
— Ты собираешься меня загипнотизировать?
— Только если ты сама захочешь.
— А ты умеешь?
— Да, и неплохо. Я в университете все время этим занимался. Гипноз не заставляет тебя потерять контроль над собой, наоборот — помогает его обрести. Он делает твое мышление сильнее.
Элла неуверенно глядела на него.
— Я позабочусь о том, чтобы ты была в полной безопасности.
Это было все, что она хотела услышать.
— Я хочу, чтобы ты меня загипнотизировал, — просто сказала она.
— Все, что я собираюсь сделать, — говорил Гунтарсон, — это помочь тебе расслабиться. Не будет никаких странных ощущений, ты не потеряешь сознание — ничего такого. Ты будешь помнить все, что я тебе говорю, и все, что будет происходить. — Он убрал ногу с подлокотника, и сел на ковер. — Иди, и сядь напротив меня. Садись по-турецки, так тебе будет удобнее.
