«Забавно!» — пробормотал я и вздохнул с облегчением. Тут спичка обожгла мне пальцы, и я уронил ее, а пока на ощупь искал другую, пятно засветилось снова. И я понял, что ничего забавного нет. На этот раз я зажег свечу и внимательно изучил запястье: кожа вокруг царапины приобрела слегка зеленоватый оттенок. Я был сбит с толку и встревожен. Затем меня осенило. Я припомнил утро после появления существа. Ведь пес лизал мне руку. Именно эту, на которой была царапина, хотя я до сих пор не замечал ее. Я был страшно напуган. Мысль работала медленно: собачья рана, сияние в ночи. Ошеломленный, я сел на кровати и попытался обдумать случившееся, но не мог. Мой мозг, потрясенный новым ужасом, отказывался служить.
Время шло незаметно. Я пытался убедить себя в том, что ошибаюсь, но бесполезно. В глубине души я не сомневался.
Час проходил за часом, я безмолвно сидел в темноте и содрогался от ужаса и безысходности.
День наступил и прошел, снова настала ночь.
Утром я застрелил пса и закопал подальше в зарослях. Сестра была потрясена и напугана, я был в отчаянии. Так-то оно лучше: отвратительная рана распространилась почти на весь левый бок пса. А я… пятно на моем запястье ощутимо увеличилось. Несколько раз я поймал себя на том, что бормочу молитвы — коротенькие, знакомые с детства. Боже, Боже Всемогущий, помоги мне! Я схожу с ума.
Шесть дней я ничего не ел. Сейчас ночь. Сижу на своем стуле. Боже! Ощущал ли кто-нибудь такой ужас, какой довелось испытать мне? Разрастающееся пятно горит. Оно покрыло всю мою правую руку и бок, начало захватывать шею. Завтра оно расползется по лицу. Я стану жуткой массой, разлагающейся заживо. Спасения нет.
При взгляде на ружейную стойку у противоположной стены комнаты у меня зародилась мысль. Я посмотрел туда снова… необычная мысль захватила меня. Боже, Ты знаешь, Ты должен знать, что смерть лучше, в тысячу раз лучше, чем это. Это! Боже, прости меня, я не могу жить, не могу! Не смею! Мне ничто не может помочь — ничего другого не осталось. По крайней мере, это решение избавит меня от последнего ужаса…
Наверное, я задремал. Я очень слаб и несчастен. О Боже, как я устал! Шелест бумаги раздражает меня. Слух стал непривычно острым. Я должен немного посидеть и подумать…
Тсс! Мне послышалось что-то внизу, в подвалах. Какой-то треск. Боже, это открывается большой дубовый люк. Кто мог это сделать? Скрип пера мешает мне… Я должен прислушаться… На лестнице шаги, странные, мягкие шаги, они приближаются… Господи, будь милостив ко мне, старику. Кто-то возится с дверной ручкой. Боже, помоги мне! Боже… Дверь медленно отворяется. Кто-то…
На этом рукопись обрывается.[80]
Я отложил рукопись и взглянул на Тоннисона, сидевшего напротив, уставившись в темноту. Подождав минуту, я не выдержал:
— Ну?
С совершенно отсутствующим видом он медленно повернул голову в мою сторону.
— Он сумасшедший? — спросил я, кивнув на рукопись.
Тоннисон смотрел на меня, не видя, и мой вопрос не сразу дошел до него.
— Нет! — отозвался он.
Я открыл было рот, чтобы высказать противоположное мнение, поскольку мое представление о здравом уме не позволяло мне принять эту историю как реально случившуюся, но так ничего и не сказал. Уверенный голос Тоннисона вселил в меня сомнения, хотя я ни в какой мере не был убежден.
После недолгой паузы Тоннисон поднялся и начал готовиться ко сну. Он явно не был расположен к разговору, я тоже, не нарушая молчания, последовал его примеру. Я устал и находился под впечатлением только что прочитанного.
Завернувшись в одеяла, я вдруг вспомнил старые сады, которые мы видели, и то странное чувство страха, которое это место вызвало в нас, и понял, что Тоннисон прав.
Мы встали очень поздно, почти в полдень, так как большую часть ночи провели за чтением рукописи.
Тоннисон был не в настроении, да и мне было не по себе. Стоял пасмурный день, в воздухе ощущалась прохлада. Нечего было и думать о рыбалке. Пообедав, мы молча закурили.
Тут Тоннисон попросил у меня рукопись, я выполнил его просьбу, и он довольно долго читал ее сам.
Мне пришло в голову задать ему вопрос:
— Как ты смотришь на то, чтобы еще раз взглянуть на… — и мотнул головой в сторону ручья.
Тоннисон оторвался от чтения.
— Никак! — резко сказал он.
Я не ощутил обиды, скорее, почувствовал облегчение, услышав его ответ, и оставил его в покое.
Незадолго до чая он вдруг поглядел на меня.
— Прости, старина, я сейчас нагрубил тебе, — (хорошенькое дело, сейчас! За последние три часа он не произнес ни слова!), — но я не пойду туда опять ни за какие сокровища, которые ты мог бы предложить мне. Бр-р! — и он отложил историю, полную ужаса, надежды и отчаяния.
На следующее утро мы встали рано и, по заведенному обычаю, пошли купаться: стряхнув отчасти подавленность вчерашнего дня, мы взяли после завтрака удочки и провели день за своим любимым занятием.
Мы в полной мере наслаждались отпуском, но оба ждали часа, когда прибудет наш шофер: ужасно хотелось расспросить его, а с его помощью жителей этой крохотной деревушки, вдруг они смогут рассказать нам что-либо об этом удивительном саде, лежащем в центре совершенно неизученной части страны.
Наконец настал день, когда должен был появиться наш шофер. Он приехал рано, когда мы еще были в постелях, просунул голову в палатку и спросил, хороша ли была рыбалка. Мы отвечали утвердительно, затем оба одновременно задали вопрос, который не выходил у нас из головы: нет ли у него каких-либо сведений о старых садах, огромной яме и озере в нескольких милях отсюда по течению реки? Не слышал ли он о большом доме, стоявшем здесь поблизости?
Нет, таких сведений у него нет, и ничего подобного он не слышал… Хотя, погодите, когда-то посреди зарослей стоял дом, но, насколько помнится, это было место обитания фей и эльфов. Так это или не так, но только с этим домом было что-то неладно. Он очень давно ничего не слышал о нем — с тех пор, как был молодым парнем. Нет, он не может припомнить никаких подробностей; мало того, пока мы не спросили, он думал, что совсем забыл обо всем об этом.
— Пожалуйста, — попросил Тоннисон, поняв, что шофер рассказал нам все, — пройдитесь по деревне, пока мы будем одеваться, и выясните что-нибудь, если сумеете.
Отсалютовав нам неопределенным жестом, шофер отправился выполнять поручение. Мы поспешно оделись и стали готовить еду.
Шофер вернулся как раз, когда мы садились завтракать.
— Все, что там было, провалилось к чертям, сэр, — сказал он, повторив тот же неопределенный жест, и оценивающим взглядом окинул то, что стояло на нашем сундуке для съестных припасов, превращенном в стол.
