Елена Блонди - Хаидэ

«И поэтому не думаю о княжне»… Руки мелькали, пальцы вытягивали нитки, скручивали и завязывали узлы. «Был немой раб, послушный, как смирный конь. А стал — чудовище, что приводит в ужас женщин. А она, там на вазе, летит, выгнув спину и такое лицо у нее. Такое лицо…»

Когда совсем стемнело и моряки заснули, попадав, кто где, Даориций пришел к Нубе, повозился, подтыкая под бок старую подушку, и лег, глядя на яркие звезды, заполонившие небо. Позвал:

— Не спишь, здоровяк?

— Нет.

— И хорошо. Считай у тебя вахта. Не спи, пока небесный конь не схватит зубами стебель ночного цветка, вон ту звезду, видишь, что сидит на полоске из светлого дыма. И я пока не сплю. Поговори со мной, черный. Ты обещал.

— Спрашивай.

Нуба тоже прилег, положил голову на руки и вытянулся. Палуба остывала после дневного зноя. Изредка налетали, пища, крупные комары, но воткнутая в ком глины лучинка, пропитанная маслом, прогоняла кусак, и они, щекоча кожу, исчезали. Пусть спрашивает, думал Нуба равнодушно-устало. Про годою и про Каруму можно и рассказать. Все, что после степи, и до острова. Ну и потом, когда они с Матарой жили в краю матайа.

А старик вдруг заговорил сам, видно, соскучившись по собеседнику.

— Я сразу увидел, сразу понял, эге, когда ты на вазу показал. Глаза у тебя были, и языка не надо. Все были пьяны, а я не пью много, чтоб все замечать. Как увидел — смотришь, э-э-э, думаю. Он ее знает! Ведь знаешь?

Нуба молчал. О княгине он сразу решил — не скажет старику ни слова.

— А теперь ты думаешь, зачем я ей? Такая красавица. А я чисто зверь, мало того, что гора, почти со слона. Так еще и лицо разворотило. Ведь думал так?

— Да…

— Ну и дурень. Я живу семьдесят лет и хорошо бы прожить еще, ну хоть тридцать. Да, тридцать хватит. И я тебе скажу, ты по сравнению со мной — сосунок, детеныш. Так что я? Ага, да. Женщины, Нуба, они не такие, как мы. И не в том дело, что лучше там или хуже. Они…

Купец поднял руку и пошевелил пальцами, подбирая слова.

— Они сильно разные, вот. Если баба решит обмануть, то обманет так, как ни один мужчина не додумается. Если же она добра, то такой доброты никто из нас и представить не может. И любят они так же. Будто сердце рвут из своей груди и нижут его на прут над костром, чтоб накормить голодного мужа. Понимаешь?

Старик повернулся набок, разглядывая черной длинной горой лежащего собеседника. Продолжил с удовольствием:

— А самое обидное, ведь и не поймешь, когда она любит, а когда нет. Ты думаешь, вот все сделает, ведь любит, а она берет и наоборот. Оказалось, пока ты бился или бродил по свету. Или лежал у ее ног, — разлюбила! В общем, понять не можно. Потому нам остается лишь идти к ним в руки, к любым. Пусть делают, что хотят.

— Ты так и жил, саха?

— Конечно! У меня две жены, парень. И младшая годится в дочери моему сыну. Когда я привел ее в дом, моя Эрине разбила об мою спину любимую вазу. Ой-е, я ж вез ей эту вазу, через пять морей! Не пожалела! Но я сказал, Эрине, ты мудра и стареешь. Я по-прежнему буду любить тебя, потому что мы шли по жизни рука об руку. Не обижай девочку, а об мою спину бей хоть все горшки в доме. А Кайла — сирота. Что ее ругать.

— Теперь твой дом без горшков?

— Что? Не-ет! Теперь эти бабы ругают меня вместе. И если я хоть посмотрю сурово на Кайлу, так Эрине налетает орлицей, откуда берется прыть в ее старом теле! Но знаешь, и любят меня тоже вместе. Потому что я люблю их. И потому что я верю своей Эрине.

Нуба улыбнулся. Старик, который послал его на смерть, чтоб заработать побольше монет на ярмарке, а потом обманом выманил у него честно выигранную вазу, нравился ему. И ничего с этим поделать было нельзя.

— Твоя Маура очень красива. Очень добра и умна. У нее хорошее тело, только его еще не разбудили, и кто знает, проснется ли оно. Но ты поверь, твои шрамы и один глаз не испугают красавицу, если она тебя любит. А узнаешь, только если доверишься ей.

— Кто? — ошеломленно спросил Нуба, вырванный из раздумий названным именем, — кому?

— Кому-кому… Чего растерялся? Я ж сказал — понял сразу. Вон как глазами-то ты ее ел, — в голосе купца звучало самодовольство.

— И ваза тебе нужна, и ко мне прицепился, словно колючка. И теперь вот вздыхаешь, ровно речной буйвол в грязи. Доберемся когда, мой тебе совет — ищи. С побережья понта никуда она не делась, полисов там хватает, расстояния не велики. А слава о танцах прекрасной Мауры наверняка уже гремит по всем колониям. Ну, конечно, ее могли забрать в метрополию. Но и туда ходят корабли. Эта, вторая, царевна. Ее муж наипервейший купец в Триадее, посылает в Афины пшеницу, рыбу и украшения. Вот с ним я поговорю, если надо будет.

— Думаешь, днем спит зачем? — шепот доносился из-за дощатой перегородки, и Нуба, открыв глаза, снова закрыл их, стараясь не слушать.

— Колдун он. А ночью колдунам самое время… — маленький, вечно хмурый Алтансы старался говорить как можно тише, но зычный, закаленный ветрами и ревом штормов голос сипел, хрипел и шепот выходил таким, что казалось, перегородка дрогнет и развалится. Алтансы веселел и оживлялся, только рассказывая страшные небылицы, и знал их великое множество. Нуба полагал, большую часть хмурый матрос придумывает сам, от того и загораются небольшие глазки, окруженные резкими морщинами.

— Ну тебя, — отозвался Суфа и замолчал выжидательно.

— Клянусь морскими богами! Вчера я поднялся отлить и вышел на палубу, а луна светила и звезды тож, ни облачка. А этот стоит, задрал морду к небу и кивает кивает, как конь, руками машет. И одна нога у него — танцует! Одна, значит, быстро, мелко так, а другая ме-е-едленно, и ползет, будто черная змея.

— Куда ползет-то?

— А до кур. Прямо к последней клетке, где самая жирная пеструха. Помяни мое слово, как кончатся у нас куры, так он доползет до нас. И придушит!

— Тьфу! — Суфа в сердцах загремел казанком, и звон мгновенно стих, видно пришлепнул ладонью, — чтоб морские собаки откусили твой поганый язык, Алта. Была б у тебя такая рваная рожа, ты б тоже хоронился от хороших людей, чего зря пугать. Пошли наверх, надо сварить похлебку да к парусу.

Нуба повернулся на спину и закинув руки за голову, стал смотреть на солнечные спицы в щелях палубы. Оба были неправы. Он не ворожил, хотя умения, полученные в деревне маримму, потихоньку возвращались, успокоенные мирным долгим плаванием в пустынных и пока что тихих водах. И «рваную рожу» не прятал от привычных ко всему моряков, каждый из которых тоже был изрядно потрепан жизнью. У Суфы через лоб шел извилистый тонкий шрам, а на левой руке не хватало пальца. И у выдумщика Алты от одного уха торчал лишь пенек без мочки, потерянной в кабаке вместе с вырванной золотой серьгой. Да и спал Нуба не всегда днем, хотя и попросил Даориция оставлять ему ночные вахты почаще. Но по ночам во снах уже несколько раз приходила к нему Онторо, изгибая тонкое тело, ласкала себя черными пальцами, разрисованными кружевом хны, смеялась, оскаливая зубы, покрытые сверкающими узорами из крошечных драгоценных каменьев. Манила к себе, а когда отворачивался, не просыпаясь, и, весь в поту, бормотал отказные слова, женщина прижималась к спине, наговаривая мстительным шепотом вести о княжне.