У такого есть название: «ублиет», умиральня. Тюрьма для двух несчастных душ, спрятанная позади зеркала в шалмане алкоголиков, в самой обыкновенной панельной пятиэтажке на окраине северного города. Если бы не случай и моё появление, этой двери предстояло оставаться закрытой вечно.
Сперва узницы пробовали шуметь, звать на помощь, но тогда их на неделю оставляли без еды. Нередко о них просто забывали, потом, всё же вспомнив, просовывали в кормушку бутылку воды и десяток упаковок кошачьего корма, забирали ведро с нечистотами. Так продолжалось два, может быть, три года. Мать путалась в датах — разрушенный алкоголем мозг поддерживал весьма условную связь с реальностью: водка есть, бабка с дитём не орут над ухом, а что ещё нужно? Впрочем, Настя и до своего заточения ни разу не покидала пределов квартиры. Все представления о мире за окном она получила лишь из телевизора, радио и бабулиных рассказов.
Когда на исходе особенно холодного ноября бабушки не стало, Настя осталась взаперти наедине с покойницей и голосами из радиоточки. Только тьма знает, что она чувствовала, месяц за месяцем наблюдая, как разлагается в метре от неё любимый человек, единственный, кому она когда-либо была нужна. А Светлана, что ж, о смерти своей матери она узнала только от следователя: сожитель решил, что, чем тратиться на похороны, лучше продолжить получать на карточку старухину пенсию. Новость оставила её равнодушной.
Зачитывать Настины показания в суде поручили мне. Часто я сбивался, останавливался, чтобы попить воды и собраться с мыслями. Мысли были чёрными, злыми. Притихший зал не торопил. Ладони саднили: сжимая под столом кулаки, я царапал кожу ногтями, и по вечерам приходилось мазать руки мазью.
Отдушиной после заседаний стали наши с Настасьей бесконечные разговоры и прогулки по парку. Воспитательницы, конечно, были в курсе дела и без проблем отпускали нас одних. То, с какой жадностью девочка впитывала мир вокруг себя, буквально пожирала его, словно тот виноград, как восторгалась она каждому дереву, красивому камешку или встреченному котёнку, тоже оставляло царапины, только уже на моём сердце. Никого и никогда в своей жизни я не любил так сильно, как этот несгибаемый комочек оптимизма, этот солнечный зайчик со сбитыми коленками и в платьице в крупный горох.
Одним из самых жарких и пыльных майских дней того лета я получил на руки все необходимые документы, поговорил напоследок с психологом, записал рекомендации… Взял приплясывающую от нетерпения Настю за руку, и мы покинули интернат навсегда. Мы отправились домой, я и моя дочь.
* * *
Вы и сами понимаете: я не писал бы сейчас этих строк, если бы то был конец истории. Боже, как хотел бы я завершить рассказ тем, что, после череды приятных хлопот, Настя отправилась в школу, а я, с шариками в одной руке и цветами другой, украдкой вытирая глаза, смотрел, как после линейки моя девочка взбегает по школьной лестнице. Как мы ходим в зоопарк посмотреть на большеглазых, как она сама, альпак и едим подтаявшее мороженое, а Настя впервые называет меня папой. Как она растёт и взрослеет, превращаясь в красивую девушку, а я с подозрением поглядываю на первых робких ухажёров, провожающих её до двери. Как мы оба радостно хохочем, прочитав «Анастасия Мирягина» в списке зачисленных в хороший институт.
Ничего этого не было. Пустота стёрла всё. Тридцать восемь дней спустя пустота добралась до нас.
* * *
Спустился вечер, но на улице не стемнело: в это время года в Северодвинск приходят белые ночи, затяжные и такие светлые, что фонари даже не включают. Мне пришлось выйти в магазин и забежать на работу, чтобы забрать кое-что из документов. Меня не было всего минут сорок. Настя уже привыкла оставаться одна, на прощание она радостно помахала мне из спальни, увлечённая вырезанием кукольных фигурок и платьиц из бумаги — такое задание дала нам психолог для догоняющего развития мелкой моторики. Всего каких-то сорок минут, и всё же я беспокоился, спешил домой, прикидывая, что приготовлю на ужин. Полицейские мигалки я увидел, как только вошёл во двор, синие и красные блики метались по стенам домов. Возле нашего подъезда собралась небольшая толпа.
Не знаю, как, но я сразу всё понял. Каждая секунда подробно выгравирована в памяти так, что не выжечь, не стереть. Пакет упал на асфальт, в нём хрустнул десяток разбившихся яиц. В кармане тревожно зазвонил телефон, но я уже бежал, нёсся к подъезду, не разбирая дороги, чьи-то рты кричали, чьи-то голоса и руки пытались остановить меня — у них не вышло. Дверь в квартиру была распахнута, ведь мы никогда не запирали замок: при запертой двери Настя беспокоилась и не могла ни о чём думать. Я ворвался в прихожую, меня схватили, я ударил схватившего по лицу, швырнул на стену… увидел.
И завыл, завыл, как собака. Упал на колени, погрузил руки в красное, попытался собрать, всё исправить… Меня оттащили и прижали к полу, щёлкнули наручники. Я повернул голову, чтобы видеть, не мог не смотреть. Моя девочка, моё сердце, она была там, но в то же время её не было. Её забрали у меня, оставив взамен чудовищную, зияющую пустоту. Затем пришла тьма и милосердно поглотила меня.
* * *
Вновь было следствие, протоколы, хмурые люди в форме. Они требовали вспоминать, раз за разом, по кругу задавали вопросы. Мне было бы больно, будь я ещё жив, но я не был. Думаю, я всё-таки отчасти умер там, на полу прихожей, рядом со своей дочерью. Поэтому я рассказал им всё, что знал и о чём только догадывался. Наша история действительно получилась громкой, в газете «Северный рабочий» даже опубликовали фото, на котором я, улыбаясь, как придурок, держу на руках смеющуюся Настеньку. Статья называлась «Счастливый финал». Фото получилось хорошим, и я его запомнил. На заднем фоне был виден подъезд, скамейка, граффити на стене — репортёр сделал этот снимок в нашем дворе. Тогда я не придал этому значения. Ещё одна ошибка.
Тот человек, бывший военный, уголовник и психопат, что встретил меня на пороге гадюшника в Яграх, похоже, и не уезжал никуда из города. Быть может, затаился у кого-то из знакомых, которых полиция допрашивала теперь по второму кругу. Чего он хотел, зачем вернулся? Чтобы поквитаться и закончить начатое? Во время ли очередной попойки случайно прочитал он злополучную газету, или же долго выслеживал меня, был то продуманный план мести или спонтанная вспышка ярости, подогретая лишней «дорогой» дешёвых спидов — какая теперь разница. Изменить ничего нельзя. Тем вечером он явился в наш дом.
Мой старый знакомец, капитан полиции, рассказал ещё кое-что, предварительно выгнав остальных из кабинета. В доме, куда я с тех пор не возвращался, обретаясь то в одной, то в другой гостинице, нашли окровавленные детские ножницы с закруглёнными концами. Кровь совпала по группе. Значит, Настя сопротивлялась, может, даже сама напала на выродка в отчаянной попытке защитить меня, стоявшего в тот момент в очереди супермаркета. Пока я выбирал возле касс киндер-сюрприз, она воткнула в него свои детские ножницы. А потом начала умирать.
Капитан говорил что-то ещё, придерживая за локоть, но я не слушал. Вежливо попрощался и вышел, до ночи бродил один по улицам города. Не пил, мне не хотелось. Всё никак не мог понять, по какой же нелепой причине продолжаю двигаться и дышать. Наконец, ноги сами принесли в знакомый двор. Там, возле подъезда, прямо под нашими окнами, образовался стихийный мемориал. Я уже видел такое раз или два: тихо горели свечи и принесённые из церкви лампадки, лежали куклы, мягкие игрушки и увядшие цветы, источая отчётливый аромат кладбища. Другие люди выражали так своё горе, и по какой-то причине это было для меня важно. Кто-то даже распечатал фотографии Насти и расставил их вдоль стены. Была там и рамка со злополучным газетным снимком, где она сидела у меня на руках, размахивала воздушной вертушкой и смеялась.
Я лёг на землю так, чтобы смотреть на него. Касался пальцами стекла, в котором отражались блики пламени, пока не уснул.
