За следующим поворотом появилось голубоватое свечение, и метров десять я полз по стеклянной, словно в океанариуме, трубе. Светились стайки полупрозрачных медуз, плававшие вокруг: некоторые рядом, другие вдалеке, похожие на красивые облака светлячков. Плавали они как-то неловко, то и дело переворачиваясь в воде. Приглядевшись, я понял, что принял за бахрому десятки детских пальчиков, сокращавшихся одновременно. У каждой «медузы» в центре находился глаз, которым они провожали меня, пока стеклянный участок не закончился.
Следующие пятнадцать минут я провёл в темноте, но вот опять впереди показался свет, на сей раз обычный электрический. Я быстрее заработал локтями и вскоре оказался возле пыльной, затянутой паутиной вентиляционной решётки в стене. Лёг на пол и выглянул из неё наружу.
Передо мной находилась запущенная кухня, скудно освещённая абажуром, стоявшим на столе. Я смотрел на неё сверху, из вентиляционного отверстия под самым потолком. В комнате находились люди: пьяная до беспамятства женщина лежала на столе вниз лицом, её длинные чёрные волосы рассыпались по клеёнке с изображениями тропических птиц, а рядом стоял и тянул за безжизненно свесившуюся руку заплаканный мальчик лет шести в застиранной фланелевой пижаме. «Мамочка, проснись, ну пожалуйста, проснись же, мама», — севшим от слёз голосом повторял он, как испортившийся автомат, хотя оба мы знали, что она уже не проснётся.
— Я… — мне пришлось проглотить вставший в горле ком, чтобы продолжить, — Я не понимаю, зачем вы мне это показываете, правда не понимаю.
Словно что-то услышав, мальчик замолк, поднял мокрое лицо и посмотрел мне прямо в глаза. Следующие тринадцать лет он проведёт в двух разных интернатах (один терпимый, во втором его ждёт сущий ад), потом сдаст экзамены, поступит в педагогический институт, чтобы после выпуска устроиться в местное отделение соцопеки — так, всего на пару месяцев, пока не подвернётся работёнка получше…
Уронив голову на руки, я несколько минут глубоко дышал, приходя в себя, прежде чем найти силы продолжить путь. Звуки и видения по-прежнему сопровождали меня: это были сцены прошлого, моего и других, часто вовсе незнакомых людей, за иными же поворотами глазам вдруг открывались завораживающе-сюрреалистические картины, жуткие, непонятные и печальные. То, что пыталось общаться со мной через них, настолько же отличалось от человека, насколько несхожи крыса в лабиринте и закат над морем, и это всё, что я способен о них рассказать.
Но кое-что оставалось неизменным: рядом всегда присутствовала пустота. Она составляла суть моих неописуемых проводников, порождённых не присутствием, но отсутствием чего-то очень важного. Меня вели зияющие раны мира — незаполненные лакуны, прорехи от возможного, которое не сбылось.
* * *
Когда безумие кроличьей норы осталось позади, я выбрался из-под железного верстака и обнаружил себя стоящим в чьём-то самом что ни на есть обыкновенном гараже. Слабая лампочка на стене возле закрытых ворот освещала коробки и ящики, старый холодильник, прикрытый досками овощной погреб, газовые баллоны и комплект запасной резины у стены. В дальнем углу, всего в паре метров от меня, стояла раскладушка, на которой крепко спал он. Постоянный гость моих ночных кошмаров, человек, убивший Настеньку, а перед тем превративший её жизнь в ад. Я застыл, забыл, как дышать, словно кролик в свете фар грузовика.
Гараж был совершенно реален, но, медленно оглянувшись, я увидел в кирпичной стене под верстаком отверстие, полное шёпота и подвижных теней, из которого только что вылез. Оно не торопилось исчезать, словно терпеливо ждало, пока я не закончу здесь все дела.
Осторожно ступая, я подкрался к храпящему чудовищу и долго, очень долго стоял над раскладушкой, наблюдая, как оно безмятежно спит. Внутри всё рвалось и клокотало, отросшие ногти нашли старые шрамы на ладонях и привычно вонзились в них. Отвернувшись, я подошёл к верстаку и принялся перебирать инструменты.
Молоток или газовый ключ. Громко, грязно. Грубо. При мысли о том, с каким стуком отскочит он от черепа, сорвав лоскут плешивого скальпа, меня едва не вывернуло наизнанку. Удавка из медной проволоки? Но он ведь лежит. Не удивлюсь, если под подушкой отыщется заточка вроде той, которой мне пропороли бок, но не хотелось бы, чтобы он проснулся, пока я стану её искать. Волна паники и дурноты поднялась из живота, почти лишив меня самообладания: проклятье, ведь я же не убийца! Это он, он здесь монстр, а не я! Я совсем не умею, я не готов… Руки тряслись. Конечно, всё это была правда. Но правда была также и в том, что живым этот гараж, это логово зверя, покинет только один из нас. Я знал это с величайшей ясностью, какую только испытывал за всю свою жизнь.
Наконец, я выбрал длинную стальную спицу, заострённую с одного конца и обмотанную изолентой с другой. Похоже, раньше ею размешивали краску. Вернувшись к спящему, я вызвал в памяти глаза дочери, восторженно распахнутые, готовые ко всем чудесам этого мира, которые я мог бы ей открыть. Однако воспоминание само собой изменилось, картинка опрокинулась, и вот удивлённый карий глаз уже смотрит куда-то вверх, почти закатившись под опухшее веко, а второй… второго нет, сморщенный кровавый мешочек свисает на щеку, как спущенный воздушный шар. Что ж, так даже лучше. Более не колеблясь, я вонзил спицу в пульсирующую на небритой шее вену: глубоко, насквозь.
Он захрипел, заёрзал ногами, обмочился.
Но не проснулся.
Я вытянул спицу. Дряблая кожа потянулась за ней, не желая отпускать, затем прыснула кровь.
Я вонзил спицу.
Он забулькал, пытаясь кашлять. Завозился, пружины раскладушки заскрипели.
Я вытянул спицу и вонзил. Вытянул и вонзил. Вытянул и вонзил.
Когда я остановился, он давно уже молчал — издох, так и не открыв глаз, даже не осознав, что его настигло. Меня же от шеи до ступней покрывала кровь. «Он не заслужил умереть во сне», — так думал я, тяжело дыша, сжимая в кулаке тёмно-красное шило, — «Только не он». Размахнувшись в последний раз, я проколол веко, хрупнувшее глазное яблоко под ним, проколол сам жалкий, порочный, гнилой мозг этого существа. И ушёл, пошатываясь, к ожидавшему меня тоннелю.
* * *
Остаток той ночи, уже после того, как смыл с себя всю кровь, я проспал сном младенца, зарывшись с головой в чистые простыни. Впервые за долгое время мне совсем ничего не снилось. Когда я вышел из ванной, алтарь и проход за ним, по которому я проложил, возвращаясь, кровавый след, исчез, словно его и не было. Разве что слабый запах парафина витал в воздухе. Наутро я гулял, зашёл в продуктовый и набрал полную корзину, от нечего делать приготовил на ужин лазанью. Получилось отменно, и я с аппетитом уплетал её, посмеиваясь над старой голливудской комедией по ТНТ. Оставив мытьё посуды на завтра (отпуск у меня или нет, в конце концов?), отправился на боковую и снова спал почти до обеда. Бессонница ушла, да и мемориалов я больше пока не встречал. На работу вернулся отдохнувшим, даже помолодевшим, и целый день принимал и раздавал комплименты.
Тело нашли спустя три недели. Я равнодушно выслушал новости, поблагодарил капитана за службу и, повесив трубку, вернулся к своим делам — работы успела накопиться целая гора. Нормальная жизнь продолжалась несколько месяцев, прежде чем по возвращении домой меня встретило уютное пламя свечей. Я знал, что так будет, понимаете? Тщательно заперев дверь, я переоделся в спортивный костюм, взял из стойки на кухне хороший японский нож для разделки рыбы и полез в дыру, распахнувшуюся на сей раз в стене спальни. В тот раз ползти пришлось дольше.
Вернулся уже под утро, уничтожил все следы, а по пути на работу купил в ларьке Роспеч ати несколько федеральных газет. Завёл привычку покупать и просматривать их каждое утро, потом и вовсе подписался на региональные издания со всей России. Раз в месяц сам забирал их с почты, чтобы не доставлять почтальону проблем этакой кипой. Иногда — нечасто — там попадались интересующие меня статьи, такие я вырезал и складывал дома в ящик письменного стола. Шло время, раз за разом они звали меня, и я откликался (а разве был у меня выбор?). Настал день, когда вырезки перестали помещаться в ящик. Я пожал плечами и завёл большой альбом, куда вклеивал их в хронологическом порядке.
