Шепот превращается в невыносимый гул множества голосов:
—Узнай правду...
—Иди ж-ж-же... отец твой ждет... тебя ждет...
—Ждет он...
—Свечи горят...
—С-с-слуги... ждут...
—Кубок наполнен...
—Кровью...
—Спеш-ш-ши...
Нереальность происходящего не удивляет, равно, как и одежда, в которую он облачен. С плеч свисает черная тяжелая ряса, перехваченная в талии плетеным кожаным ремнем. На ремне болтается меч, ножны которого то и дело ударяют по левому сапогу, сокрытому рясой. Сапоги высокие, плотно облегают и ступают бесшумно, кажется, что идешь по ковру.
—Рыцарь, повелитель... ждет...
—Тебя ждет...
—Влас-с-стелин АДА ожидает-тс-тс-тс... тебя...
—Ш-ш-ш... иди...
Стены башни (он почему-то решил, что это башня) каменные, мокрые, холодные. Покрытые зеленоватой плесенью, они вызывают чувство отвращения. Перед глазами эта плесень то и дело оживает, благодаря пляшущему огоньку свечи, переливается и искрится, словно укрытая росою трава в лучах утреннего солнца. Пугающие тени отплясывают на камнях, выделывая причудливые па.
—С-с-стань первым... из с-с-смертных-х-х...
Стихает все вокруг, будто и не было ничего вовсе. Пропадают все посторонние звуки. Давящая на уши тишина наводняет душу мистическим ужасом, страх сжимает сердце. Но это ничуть не останавливает его, и ноги упрямо ступают по хладным ступеням. Слышны только шаги, удары ножен о сапог да шелест рясы. Неизвестно от чего появляется чувство, что лестница сейчас кончится. Чувство не обманывает, и он оставляет позади последнюю ступень. Впереди— коридор. Темный и пугающий, как пропасть. Ноги не подчиняются желанию остановиться, и он ступает во тьму.
Лавина звуков тот час же обрушивается на него и останавливает. Музыка. Мощь и красота ее завораживает, наполняет трепетом. Хорал. Слова песни звучат ясно. Но они ужасны, и смысл их страшен:
Букет из сада ПУСТОТЫ
К твоим ногам падет.
Ты примешь черные цветы,
Возобновишь полет.
И он не идет, он бежит уже.
На крыльях, поданных тебе,
Взлетишь к пределам снов.
Узнаешь истину во сне,
Увидишь мир богов.
Грохот музыки не усиливается и не затихает.
Звучит со всех сторон: сзади, спереди, снизу, с потолка сыплется вереница чарующих, волнующих, рвущих душу в куски гармоничных звуков.
Впереди далеко видны тусклые проблески света. Свеча пропадает бесследно, стеарин исчезает с руки.
Коридор кончается.
И, встав под стяги темноты,
Приняв от зла клинок,
Постигнешь истину и ты,
На ком лежит венок.
И он оказывается в необъятном зале. Здесь царит полумрак; тусклый свет исходит лишь от чадящих факелов, вставленных в ниши стен.
В центре зала на возвышении стоит трон, на котором восседает одетый в белую рясу, подбитую золотом, человек. Серебряные манжеты просторных рукавов, словно светятся белым светом, разбрасывая по сторонам блики. Грудь человека украшает перевернутая кроваво-красная пятиконечная, горящая внутренним светом рубиновая звезда, вправленная в золотую оправу. Сразу поражает необыкновенная красота смуглого лица. В черных, как ночь, глазах играют отблески огней. Даже кажется, что глаза сами излучают свет. Печать невыносимой тоски лежит на прекрасном челе. Абсолютно седые волосы волнами спускаются до плеч. Печальная улыбка играет на устах, улыбка приговоренного к страшной смертной казни. Левая рука, унизанная перстнями, сжимает золотой кубок.
Человек здесь не один,— перед троном стоят, опустив головы, люди. Лица их совершенно скрывают черные капюшоны. Все до единого— в черных рясах.
Венок покрыл твое чело,
Венок сплетен из тьмы.
Клянись душою перед злом,—
Тебя полюбим мы-ы-ы-ы...
Стихает музыка, смолкает хорал. Человек на троне встает. Правою без украшений рукой указывает на него и голосом сильным и низким произносит:
—Вот ты, здесь, великий отрок! Я поднял тебя из глубин бездны вечного сожаленья, чтобы на крыльях, мною данных тебе, ты смог подняться над миром смертных и стать третьим в элите правящих. Ибо время твое пришло, грянул гром, и перст провидения указал на тебя. Опустись на колени, первый из смертных, и дай клятву отцу твоему истинному в верности силам, взрастившим тебя, в верности мраку, создавшему тебя. Поклянись душою своею и не отступай с пути сего, ибо отступление есть вечная мука и боль.
Плохо сознавая, что делает, он опускается на колени, вознеся правую руку вверх, а левую приложив к груди. И своды зала отражают многократно слова страшной клятвы:
—Клянусь! Клянусь и повинуюсь тебе, Отец истинный! Клянусь душою своею быть на стороне сил, взрастивших меня. Я навеки встаю под бесчисленные стяги вечного, несокрушимого зла.
—Встань!— Человек сходит с возвышения и подходит к нему.— Повернитесь все. Повинуйтесь же, рабы, ему так, как повинуетесь мне. И, да будет так, пока существует свет, пока небо вверху, а земля снизу, пока сияет светило днем, а луна освещает ночную землю, пока рождаются и умирают люди, создаются и рушатся государства, пока существует мир!
Все поворачиваются лицом к нему и, скрестив руки, произносят:
—In manus tuas![4]
Лица под черными капюшонами ужасны. Мука и боль искажают их. Пальцы длинные, скрюченные, сухие. Словно смерть приняла вдруг множество образов. И вот они кричат голосами, полными страдания:
—In manus tuas!
А человек протягивает кубок и говорит:
—Рыцарь, я нарекаю тебя Избранным. Пей.
Он поднимает сосуд и делает глоток. Почувствовав на губах солоноватый вкус, понимает, что его поят кровью. Вместе с кубком он падает навзничь, расплескивая кровь.
