Стол судилища стоял на некотором возвышении. Дьяк судилища сидел в конце стола, на табурете, с непокрытой головой; члены же и инквизитор сидели в креслах, на спинках которых было красное изображение креста.
Все они были в черных с белыми полосками мантиях, застегнутых спереди и покрывавших только грудь, в шапках четвероугольных, расходящихся кверху.
После тихих совещаний главный инквизитор стукнул молотком по столу.
Вошел сбирро[10] в красной мантии и в красной высокой шапке, с булавой в руках.
Вслед за ним вошли несколько стражей в подобной же одежде, но с секирами в руках; они выстроились по обе стороны двери.
За ними ввели под руки женщину в черной одежде; лицо ее было завешено покрывалом.
Ее подвели к самому столу и посадили на табурет.
Инквизитор подал знак, стражи вышли.
— Сбрось покрывало! — сказал ей инквизитор.
Женщина откинула покрывало.
— Кто ты такая?
— Иоланда! — ответила она тихим голосом.
— Откуда родом?
Женщина молчала.
— Зачем ты здесь?
— Я призвана инквизицией.
— Что имеешь ты сказать?
— Ничего.
— Читайте показание.
Дьяк читал:
«Показание хозяина Иегана Реми.
Иоланда, не объявляющая ни мест своего рождения, ни роду, ни племени, по показанию жителя Толозы Иегана Реми, ремеслом мельника, проживает у него реченного в доме более года в тишине и неизвестности, платя исправно за постой; посещал ее реченную Иоланду по вечерам неизвестный молодой мужчина и неизвестные люди, приносившие ей съестные припасы, а с недавнего времени посещал ее и другой неизвестный человек подозрительной наружности. Третьего же сентября 1815 года, в ночь, услышав вопли в ее половине, реченный Иеган Реми пошел к ней, но двери были заперты изнутри, почему и поторопился дать знать о сем городской страже, которая, прибыв в дом во время ночи, разломала запертые двери и взяла с собой реченную Иоланду, после чего реченный Иеган Реми и не видел уже сию женщину».
— Кто такие люди, посещавшие тебя? — спросил снова инквизитор.
Женщина молчала.
Инквизитор подал знак.
Из другой комнаты внесли носилки, накрытые черным покрывалом.
— Это чьих рук дело? — спросил инквизитор, показывая на носилки и приказав сдернуть покрывало.
Иоланда оглянулась, вздрогнула с криком и затрепетала.
Ее поддержали.
На носилках лежала очаровательной красоты девушка, на щеках румянец не потух, уста улыбались, но глаза ее были неподвижны, окованы смертью.
— Читайте обвинение.
Дьяк читал:
«Иоланда обвиняется принадлежащей ко второму разряду преступных.
Второй разряд преступлений составляют демонские науки: черная магия, порча, колдовство, чары, заочные убийства.
Иоланда обвиняется в заочном убийстве: в нанесении трех ударов в сердце дщери высокородного капитула Бернхарда де Гвара, как то признано отцом и матерью и всеми капитулами. Реченное убийство явно подтверждается тем, что дщерь реченного капитула Бернхарда де Гвара, Санция, в ту ночь из замка Гвара внезапно исчезла, что и заставляет полагать утвердительно, что демонская сила исхитила ее из объятий родительских, чтобы предать чарам Иоланды».
— Сознаешься ли ты в убийстве?
Но Иоланда не отвечала: она без чувств лежала на руках двух сбирров.
— Приговор свой услышишь ты в свое время, — продолжал инквизитор и подал знак, чтобы ее вынесли.
Иоланду положили на носилки подле Санции, накрыли покрывалом и вынесли.
Настал день ауто-да-фе, день торжества инквизиции, в который министры мира ожигают жертвы человеческие во славу Милосердого, во спасение людей и искупление их мукою времени от муки вечной.
Еще до света раздался в Тулузе печальный, унылый звон колоколов, повещающий народу великое зрелище.
Со всех концов города стекались любопытные.
Процессия доминиканцев выходила на площадь; несли шитое и окованное золотом знамя с изображением св. Доминика, учредителя инквизиции, с мечом и миртой в руках и с надписью «Justitia et misericordia»[11].
Вслед за знаменем шли рядами преступники, обреченные казни, босые, в одежде печали и отвержения; в руках каждого был факел из желтого воска, подле каждого шел нареченный отец и исповедник с крестом в руках.
Но за этими рядами преступников несли распятие, которое, склонясь над головами их, означало надежду на милосердие; только одна жертва, шедшая позади всех, была лишена этой надежды.
Эта жертва была женщина. Ее вели под руки; на ней был черный бадахон, а сверх его sarama, или нарамник серого цвета, испещренный изображениями демонов и ада; на передней полости его был нарисован портрет преступницы посреди костра, обнятого пламенем. На голове ее была carochas, остроконечная высокая шапка в виде сахарной головы, с подобными же изображениями нечистой силы.
Преступников провели во внутренность храма св. Доминика и посадили на лавки; подле каждого заняли место нареченные отцы и исповедники. Посредине алтарной стены возвышалось распятие, по обе стороны на хорах под балдахином сидели инквизиторы, в стороне была кафедра дьяка.
По совершении молитвы дьяк стал читать обвинение и приговор каждого из преступников, после чего главный инквизитор объявил не обреченным на сожжение милосердное отпущение грехов и назначение на галеры. На сожжение обречена была только женщина.
— Как хочешь ты умереть: христианкой или отступницей? — спросил ее член судилища.
Она упорно молчала на этот вопрос, несколько раз повторенный.
Ее сдали исполнителям казни и повели на площадь.
Там был уже костер с столбом посредине.
Когда процессия исполнителей казни остановилась подле костра, проповедник произнес к обреченной казни увещание, хотел поднести к устам ее распятие, но она отклонила руку проповедника и сказала тихо:
— Я не достойна.
Ее ввели на костер. Палачи привязали ее руки к столбу. Факелом, который она несла, один из доминиканцев зажег костер; костер мгновенно весь вспыхнул.
— Раймонд!.. — простонала несчастная.
Пламень обвил ее.
Никто не знал, кто она такая.
Все смотрели на нее, как на чаровницу, без сожаления. Но вдруг купа дыму и пламени как будто раздалась мгновенно, послышался вопль младенца, стон несчастной жертвы заглушил его.
Все содрогнулись.
Но, может быть, народу, окружавшему костер, это почудилось.
