Убийцы, запарковавшись, выходили из машины. За спиной у них высились, безучастные, окна «Грин мэн». Когда мой человек, мертвец, увидел двоих мужчин, направлявшихся, вытащив автоматы, к нему, только-только его первое предчувствие чего-то недоброго в воздухе, предчувствие, наконец-то сложившееся из этих крупиц — расположение тел и предметов, ухмылка на лице у одного мужчины и холодное, безразличное выражению у другого, — когда оно, это предчувствие, перешло в стопроцентное понимание и ему сделалось ясно: они явились его убить, тогда, в эту секунду, в эту долю секунды он, должно быть, обшарил пространство вокруг себя в поисках выхода, места, куда можно убежать, спрятаться. Он, должно быть, представил себе пространство за окнами, пространство, виденное им прежде: зал паба с высокими стульями и биллиардным столом, за ним — туалеты с окном, ведущим во дворик с другой стороны. Его сознание, должно быть, попросило это пространство принять его, укрыть; ему было сказано: «Нет, туда не добраться, тебя застрелят — это просто невозможно». Оно, должно быть, спросило то же самое у окна конторы «Движение»; ему было сказано: «Нет, тут решетка, и даже не будь ее, через стекло не пролезть». Возможно, оно даже обратилось к дырам, вделанным в поверхность улицы: к водостоку и к тому люку, где значилось «Лондонский транспорт», и к тем, со строчками букв, и даже к тому, на котором просто стояла буква C; ему было сказано, раз за разом: «Нет, сюди не войти — придется поискать другой выход».
Те двое снова вытащили автоматы и теперь поднимали их, чтобы направить на меня. Я перекидывал правую ногу через седло велосипеда, глядя на них и на пространство вокруг нас. Путь к побегу был только один — полоска тротуара на противоположной стороне Белинда-роуд. Она вела мимо черного бара без названия к мосту и дальше, прочь, вдоль Колдхарбор-лейн. Отделенная от дороги чередой столбиков, она походила на желоб, скат, канаву — что-то выводящее в другое место, где не было мужчин с автоматами, направленными на меня. Потому-то мой человек и выбрал это направление. Достигнув спуска на Белинда-роуд, проезжая мимо лужи, куда скоро предстояло хлынуть его крови, он уже наверняка понял, что так у него ничего не выйдет. Потому-то он и сменил направление. На этот раз я перелетел через руль спокойно, хладнокровно, без суеты приветствуя уже знакомые детали надвигавшегося на меня ландшафта.
Небо на этот раз пришло в полное соответствие с собой, облака чередой убегали в размотавшуюся непрерывную белизну. Внешняя стена черного бара была отделана рельефами, выступами, длинными полосами золотой краски. Решетка над окном конторы «Движение», отраженная в луже и наблюдаемая под этим углом, походила на сетчатый потолок площадки автоаттракциона. Буквы были за ней. Они вовсе не были греческими или русскими — это были A и r в слове «Аэропорты», перевернутые водной поверхностью. Слева от лужи на земле валялись две бутылочные крышки. Я лежал и смотрел на них. Мой человек тоже наверняка их увидел. Это были крышки от пивных бутылок. Он, наверное, посмотрел на них и подумал о людях, выпивших пиво, и спросил себя, почему нельзя, чтобы он сам пил его, это пиво, в каком-нибудь другом месте, может, за столом с друзьями, или дома с семьей, прямо сейчас, вместо того, чтобы лежать здесь и ждать, пока его убьют. За крышками валялся целлофановый пакет из магазина. Сбоку на пакете были напечатаны слова «А тебе досталось?» За миг до того, как подняться в последний раз, я шепнул — луже, белому небу, черному бару и рябоватой, замусоренной поверхности дороги вокруг меня:
— Да, мне досталось.
Двое нападающих убивали меня не торопясь. Замедленный темп, в котором они поднимали свои автоматы и стреляли из них, как бы подразумевавшееся под этим отсутствие эмоций и интереса, полный отказ от попытки к бегству с моей стороны, хотя времени у меня было достаточно — все это превратило наши действия в пассивные. Мы их не совершали — они совершались. Из автоматов стреляли, в меня попадали, возвращали на землю. Поверхность земли была такая же, как всегда — ни холодная, ни теплая. Лежа на ней в очередной раз, я взглянул на телефонную будку. Теперь она располагалась горизонтально; трафаретный связной был на боку, с простертыми руками, фигура, обведенная судэкспертами — именно этим предстояло стать мне через какой-нибудь час. Я повернул голову в другую сторону. Все было скошено: столбики отклонялись от меня, вздымаясь, подобно пьедесталам, подобно колоннам храмов или акрополей. Экстерьер черного бара проходил через улицу по диагонали, золотые отметины на нем складывались в точки и тире. Двери его пожарного выхода были закрыты; две сине-белые надписи на них гласили: «Выход не загораживать» — эти слова повторялись дважды. Когда я позволил своей голове слегка откатиться назад, все это, кроме одного из двух слов «выход», закрыл столбик. Видел ли это мой человек, за секунду до того, как жизнь вытекла из него в направлении лужи? «Выход»?
Над словом «выход» — облако, белое и цельное. Повсюду царила неподвижность. Я лежал, ничего не делая, и глядел. Я так долго там пролежал, что уже и глядеть перестал — просто лежал с открытыми глазами, а вокруг тем временем ничего не происходило. Тени стали длиннее, гуще; небо слегка потемнело, заняло более прочное положение. Повсюду стояла тишина, абсолютная тишина — лишь сосредоточенное в одном месте молчание целой толпы людей, застывших, как и я, в ожидании, бесконечно терпеливых.
Я так и не ушел. По крайней мере, сам. Остались неясные воспоминания: меня поднимает, я парю, поддерживаемый над каким-то днищем, со мной обращаются нежно и деликатно; однако доверять им толком нельзя. С каким-либо основанием я могу собщить только одно: некоторое время спустя я опять оказался у себя в гостиной, где тот же самый доктор, а может быть, другой, светил мне в глаза своим фонариком.
Все следующие три дня меня то уносило в транс, то выносило обратно. Это было похоже на кому без потери сознания: в течение долгих промежутков времени я не двигался, не реагировал ни на какие раздражители вокруг — ни на звук, ни на свет, ни на что — и при этом находился в полном сознании. Мои глаза были широко открыты, и казалось, будто я целиком во что-то погружен. В таком состоянии я проводил по нескольку часов подряд.
Про эти трансы мне было известно от Наза с доктором Тревельяном. Тревельян — так звали врача с кожаным чемоданчиком и фонариком; во всяком случае, одного из них. Возможно, все они, эти врачи, смешались у меня в голове. Как бы то ни было, доктор Тревельян, у которого был фонарик и всевозможные другие приспособления, каковые он держал в потрепанном кожаным чемоданчике, часто приходил ко мне в квартиру, наблюдать меня. Поделать я тут ничего толком не мог — был слишком слаб, чтобы его вышвырнуть, и до того часто проваливался обратно в транс, что не мог даже как следует отдавать приказы. Странно, однако, вот что: я не возражал против его присутствия. Он вел себя очень тихо. Не мельтешил, не расхаживал взад-вперед, даже не шевелил руками, изучая меня. Он тихо стоял, пассивный, словно статуя, наблюдая за мной с расстояния нескольких футов — или, приблизившись, застывал надо мной со своим фонариком, крепко зажатым в правой руке, и тогда на меня падал луч желтого света. Случалось, он описывал мое состояние в разговорах с Назом. Я слышал его объяснения:
