– Спасибо, не нужно вина! – отказался Рембрандт, вспомнив неопрятную служанку.
– Как вам будет угодно! Тогда поведайте мне, что привело вас в мое скромное жилище? Может быть, вы хотите посмотреть новые поступления в моей лавке? Есть одна очень красивая греческая статуя, привезли только на прошлой неделе. Для вас она будет стоить совсем недорого…
– Нет, минхейр Авраам, – Рембрандт с сожалением развел руками. – Я и так много вам должен… очень много…
– Какие счеты между друзьями! – Авраам усмехнулся и заглянул в потертую книжицу. – Не так уж много… тысячу двести гульденов… ну и проценты, конечно… Думаю, теперь, после смерти вашей досточтимой супруги, вы сможете рассчитаться… Впрочем, я вас вовсе не тороплю… вы же пришли ко мне с каким-то делом?
– Да, минхейр Авраам, – кивнул Рембрандт. – С делом, и делом довольно странным.
Он опустился в свободное кресло, печально заскрипевшее под его тяжестью, вздохнул и начал:
– Вы знаете, должно быть, что я сейчас выполняю заказ гильдии стрелков.
– Знаю, любезный минхейр! – уважительно кивнул Авраам. – Хороший заказ, хорошие деньги! Надеюсь, вы успешно справитесь с этой работой…
– Не о том речь, – отмахнулся Рембрандт. – Работа над этим групповым портретом уже подходит к концу. Но тут ко мне зачастил один странный господин…
– Странный господин? – переспросил хозяин. – В чем же его странность, любезный минхейр ван Рейн?
– Этот господин… – Рембрандт внезапно замолчал, не находя нужных слов. Тишина в комнате сгустилась, она стала живой и ощутимой, как будто была третьим человеком, третьим участником беседы.
– Этот господин… – повторил Рембрандт. – Я даже не могу сразу сказать вам, в чем его странность – и это-то особенно странно, минхейр Авраам!
Авраам не сказал ни слова, он только склонил голову к плечу, внимательно слушая своего гостя.
– И его лицо… стоит ему покинуть мой дом, и я не могу вспомнить его лицо! А я ведь художник, Авраам, у меня очень хороший глаз! Я прекрасно улавливаю сходство! Мои портреты всегда славились точностью изображения человеческих лиц!
– Это так, – кивнул Авраам. – Я помню, как похоже вы изобразили моего племянника Шмуэля в виде силача Самсона! И гранильщика алмазов Исхака Леви – в виде вашего святого Петра! Конечно, Бог Израиля не позволяет изображать людей, но вы – христианин, вам это позволено, и вам за это платят хорошие деньги.
– Так вот… – Рембрандт провел рукой по лицу, словно стерев с него невидимую паутину. – Я не могу вспомнить его лицо… а когда пытаюсь его нарисовать – выходит мой собственный портрет, как будто я смотрюсь в зеркало…
– Это нехорошо, – с нарастающей тревогой в голосе проговорил Авраам.
– Но это еще не все! – перебил его Рембрандт, в волнении сжав руки. – Этот Черный Человек…
– Черный Человек? – переспросил Авраам гостя. – Отчего вы так странно назвали его, минхейр ван Рейн?
– Отчего? – переспросил художник. – Разве я не сказал вам, Авраам? Этот человек… он всегда одевается во все черное… только черное! Даже воротник… когда он входит в дом, такое чувство, как будто он вносит с собой кусок ночи!
– Нехорошо, минхейр ван Рейн, – проговорил Авраам и легко, как молодой, поднялся на ноги. Он пересек комнату, отворил дверцу старинного резного шкафа и достал оттуда большую тяжелую книгу в потертом кожаном переплете.
– Что это за книга? – с какой-то робостью спросил Рембрандт.
– Это старинная книга, – ответил Авраам, положив фолиант на низкий столик и сдув с него пыль. – Это мудрая книга, которая знает о жизни немножко больше, чем знаем мы с вами.
Он раскрыл книгу, немного отстранился и начал переворачивать страницы справа налево, скользя по строчкам подслеповатыми слезящимися глазами.
– Вот оно, – проговорил он наконец, отыскав нужную страницу, и начал вслух читать на непонятном Рембрандту гортанном языке.
Затем, будто внезапно вспомнив, что гость не понимает ни слова, он начал переводить на голландский:
– Тот, кто одевается лишь в черное, в любой день, праздничный и будний… тот, лицо которого нельзя запомнить… тот, чьи слова – ложь и обольщение…
В комнате, и до того полутемной от заполнявшей ее массивной мебели, от тяжелых и пыльных бархатных штор, стало совсем темно. Наверное, над Амстердамом нависли грозовые тучи, тяжелые, как груженные лесом барки из Любека. Авраам поднялся, зажег свечи в золотом семисвечнике. От неровного света коптящих свечей тени по углам сгустились и как будто ожили. Хозяин переставил семисвечник ближе, чтобы свет падал на раскрытую книгу.
Мейстер Рембрандт невольно залюбовался выразительным старым лицом, выступающим из густой клубящейся темноты, как из древней библейской старины. Свет коптящих свечей отражался в темных глазах старика, падал на его темно-красные одежды.
«Надо будет написать портрет Авраама, – подумал художник. – Надо будет написать его портрет при таком скудном освещении, в этих красных одеждах».
Авраам снова прочел несколько слов на своем древнем языке и продолжил переводить на голландский:
– Он приходит из снов, и сны приносит с собой, черные, как он сам. Горе тому, чей дом он посетил! Имя ему – Мем, число его – сорок, сущность его – любовь и разрушение. Чтобы понять его, должен ты узнать, что мир, который человек зрит в данный миг, есть недвижимая форма, запечатленное мгновение вечно живущего, неустанно стремящегося к переменам истинного мира. Вселенная подобна океану, который создает сам себе берега, на время ограничиваясь ими, чтобы в последний миг разрушить их и в новом виде воссоздать. Мир есть отражение Бога, мир истинный, вселенски необъятный, единый целостный и нераздельный, и в каждый миг величие мира истинного ткет беспрестанно изменяющийся узор своей преходящей внешности, тот океан миров, в котором мы живем. И Мем, Черный Человек – такая же необходимая часть в этом беспрестанно изменяющемся узоре…
– Я ничего не понял, минхейр Авраам! – взмолился художник. – Нельзя ли объяснить это попроще?
– Потому этот Черный Человек имеет неуловимую, непрестанно изменяющуюся внешность, что сам он – воплощение изменяющегося узора внешнего мира, Любовь и вызванное ею Разрушение. Потому истинный образ его – Смерть…
