— Я уверен, вы знаете, что ваш муж мертв, — наконец нарушил затянувшееся молчание Дэн.
— Вы про Вилли?
— Да, про Вилли.
— Я знаю.
— Мне бы хотелось задать вам несколько вопросов.
— Не уверена, что смогу помочь вам, — говорила она мягко, кротко, не отрывая взгляда от своих рук.
— Когда вы в последний раз видели Вилли?
— Более года тому назад.
— Вы развелись?
— Ну…
— Стали жить раздельно?
— Да, но… не в том смысле, что вы имеете в виду.
Ему очень хотелось, чтобы она посмотрела на него.
— Тогда скажите, что имеете в виду вы.
Она нервно поерзала на диване.
— Мы никогда не… регистрировали наш брак.
— Не регистрировали? Но у вас же его фамилия?
Она кивнула, продолжая разглядывать свои руки.
— Да, он позволил мне изменить мою.
— Вы пошли в суд, изменили фамилию на Хоффриц. Когда? Почему?
— Два года тому назад. Потому что… потому что… вы не поймете.
— А вы попробуйте мне объяснить.
Реджина ответила не сразу, и Дэн, ожидая, пока она заговорит, оглядел комнату. На каминной доске над белым кирпичным камином увидел еще одну галерею фотографий Вилли Хоффрица: восемь штук.
И хотя в доме было тепло, у Дэна, когда он смотрел на аккуратно расставленные, в серебряных рамках, фотографии убитого психолога, создалось ощущение, что он перенесся в январскую ночь в Скалистых горах.
— Я хотела показать Вилли, что полностью принадлежу ему, полностью и навсегда.
— Он не возражал против того, чтобы вы взяли его фамилию? Не говорил, что благодаря этому вы сможете подать на него в суд, потребовать алименты?
— Нет, нет, я бы никогда такого не сделала. Он знал, что тут ему опасаться нечего. О, нет. Невозможно.
— Если он хотел, чтобы вы носили его фамилию, почему не женился на вас?
— Он не хотел жениться. — В голосе слышались разочарование и сожаление.
И хотя Реджина сидела, опустив голову, Дэн увидел, как грусть, словно внезапно возросшая сила тяжести, потянула лицо вниз.
Однако любопытство свое Дэн еще не утолил.
— Он не собирался жениться на вас, но хотел, чтобы вы носили его фамилию. Чтобы показать, что вы… принадлежите ему.
— Да.
— Взять его фамилию… все равно что поставить на себя клеймо?
— О, да, — сипло прошептала она, и при воспоминании об этом странном акте покорности на ее лице расцвела улыбка истинного наслаждения. — Да. Все равно что поставить на себя клеймо.
— Похоже, он был чудный парень, — сказал Дэн, но она не уловила иронии в его голосе, поэтому Дэн решил ее встряхнуть, вывести из образа побитой собачонки. — Господи, да он же был законченным самовлюбленным эгоистом!
Она вскинула голову, наконец-то встретилась с ним взглядом.
— О, нет! — Она нахмурилась. Говорила без злобы или нетерпения, с теплотой, всеми силами стараясь исправить, как ей представлялось, неправильное восприятие характера покойного. — Нет. Только не Вилли. Такого, как Вилли, больше не будет. Удивительный человек. Я бы сделала для него все, что угодно. Все. Уникальный человек. Вы его не знали, а не то не сказали бы о нем дурного слова. Не смогли бы. Не смогли бы, если б знали Вилли.
— Однако есть люди, которые его знали, и они отзывались о нем далеко не лестно. Я уверен, вы в курсе.
Она вновь уставилась на свои руки.
— Все они завистливые, ревнивые, злобные подонки. — Голос остался прежним, мягким, сладким, невероятно женственным, словно ей запретили марать свою женственность резкостью тона или каким-либо иным проявлением злости.
— Его вышибли из ЛАКУ.
Она промолчала.
— Из-за того, что он сделал с вами.
Реджина продолжала молчать, избегая встретиться с Дэном взглядом, но опять заерзала на диване. Халат открылся, обнажив идеальной формы бедро. Синяк, размером с монету в полдоллара, темнел на кремовой коже. Два синяка поменьше виднелись у колена.
— Я хочу, чтобы вы рассказали мне о Вилли.
— Не буду.
— Боюсь, вы должны.
Она покачала головой.
— Что он делал с Диланом Маккэффри в Студио-Сити?
— Против Вилли я не скажу ни слова. И мне все равно, что вы со мной сделаете. Посадите меня в тюрьму, если хотите. Мне наплевать. — Она говорила спокойно, но чувствовалось, что решение окончательное и обжалованию не подлежит. — Слишком много сказано о Вилли плохого людьми, которые недостойны лизать ему ботинки.
— Реджина, посмотрите на меня, — попросил Дэн. Реджина поднесла руку ко рту, принялась мягко жевать большой палец.
— Реджина? Посмотрите на меня, Реджина.
Нервно продолжая то ли жевать, то ли сосать большой палец, она подняла голову, но не встретилась с ним взглядом. Смотрела поверх его плеча, ему за спину.
— Реджина, он же вас бил.
Молчание.
— Это из-за него вы попали в больницу.
— Я его любила, — проговорила она, не вынимая палец изо рта.
— Он опробовал на вас изощренную технику «промывки мозгов», Реджина. Каким-то образом забрался в ваш разум и изменил вас, извратил вашу психику, и все это не характеризует его как милого и удивительного человека.
Слезы потекли у нее по щекам, лицо перекосило от горя.
— Я так любила его.
Когда Реджина поднесла руку ко рту, рукав соскользнул вниз. Дэн увидел маленький синяк у сгиба локтя, а на запястье вроде бы следы от веревок.
Она сказала ему, что не видела Вилли Хоффрица год, но кто-то играл с ней в ту же садомазохистскую игру, причем совсем недавно.
Дэн скользнул взглядом по фотографиям мертвого психолога, стоящим на кофейном столике. Воздух внезапно стал густым, маслянистым, грязным. И именно желание глотнуть свежего воздуха едва не заставило его подняться и броситься к двери. Но он остался на месте.
— Как вы могли любить человека, который причинял вам боль?
— Он освободил меня.
— Нет, поработил вас.
— Он освободил меня, позволил стать такой…
— Какой?
— Какой я хотела быть.
— И какой вы хотели быть?
— Какая я сейчас.
— И какая вы?
— Готовая сделать все, чего от меня хотят.
Слезы более не текли.
Улыбка изогнула кончики рта, когда она обдумывала свою последнюю фразу.
— Готовая сделать все, чего от меня хотят, — повторила она, и по ее телу пробежала дрожь, словно сама мысль о том, что она — рабыня, доставляла ей сладострастное удовольствие.
С нарастающими раздражением и злостью Дэн спросил:
— Вы говорите мне, что родились только для того, чтобы выполнять все желания Хоффрица, родились только для того, чтобы стать такой, какой он вас сделал?
— Я готова делать все, чего от меня хотят, — повторила Реджина, теперь уже глядя Дэну в глаза.
Он бы предпочел, чтобы она смотрела ему за спину, потому что увидел, или вообразил, что увидел, муку, презрение к себе и отчаяние такой глубины, что у него защемило сердце. Ему открылась душа в лохмотьях. Потрепанная, затасканная, вымазанная в грязи душа. В этом зрелом, исключительно чувственном теле, под маской покорной женщины-ребенка скрывалась другая Реджина, лучшая Реджина, пойманная в ловушку, похороненная заживо, обложенная психологическими блоками, выставленными Хоффрицем, но неспособная выскользнуть из-за них, даже не представляющая себе, что у нее есть возможность выскользнуть. В эти короткие мгновения возникшего между ними контакта Дэн увидел настоящую женщину, женщину, которая существовала до того, как появился Хоффриц и превратил ее в куклу, послушную марионетку, готовую терпеть любые унижения и истязания, видящую в этом радость жизни. И эта женщина хотела, чтобы к ней поднесли спичку, которая воспламенила бы ее и сожгла.
