С тех пор для меня нет места для танца лучше, чем лесная поляна. Особенно — залитая светом луны, когда трава блестит серебром, а деревья и тени черны.
Когда я просыпаюсь, день уже клонится к вечеру — часов около шести. Кристо куда-то исчез. Я, впрочем, догадываюсь, куда он мог исчезнуть, и потому спокойно пью свою колу.
В мягком солнечном свете наша полянка выглядит поразительно мирно. Стрекочут в высокой траве кузнечики — я улыбаюсь им.
Когда кузен возвращается, я уже бодра, весела и танцую, наслаждаясь послушливой силой мышц. Трава стёрла с моих ног дорожную пыль — свернув с шоссе, я сняла кеды и пошла босиком, радуясь этому чисто летнему ощущению. Зелёные стебли немного цепляются за джинсы, но тут же отпускают. Танец, тишина и летнее солнце приводят меня в умиротворение, и я улыбаюсь, завидев Кристо. Делаю специально для него несколько движений руками и бёдрами, и он тоже улыбается. В руках у него узелок из его же косынки.
— Что там у тебя?
Кристо чуть разводит края узелка, показывая мне. Я сначала не могу понять, что это за серый клубок, но потом меня озаряет:
— Ой! Ёжик!
— Ага. Сейчас разведём костерок. Запечь интересней, но пожарить быстрее будет, да?
— Чего?! Кого?! Ежа, что ли?!
— Да.
— Кристо, ты дурак?!
— Да что такое-то на этот раз?! — его голос даже звенит от обиды.
— Да ничего! Отпусти ежа немедленно, не мучь животное!
— Но я же его поймал!
— Вот именно, ты поймал, ты и отпусти!
— Да чтоб у тебя на могиле черти плясали! — кузен в сердцах запускает косынку с ежом куда-то в заросли.
— Что ты сейчас сказал?!
— Ничего. Извини.
Кристо словно весь затухает. Усаживается по-цыгански под дерево, приваливается к стволу.
— Косынку, дурак, подбери.
Вскакивает, уходит в чащобу. Долго там бродит, шуршит-трещит. Даже как-то очень долго. Возвращается: в одной руке косынка, в другой — ежиные лапы. Неожиданно длинное ежиное тельце беспомощно развернулось.
— Наткнулся, пока косынку искал. Он, когда летел, о дерево хряпнулся. Даже потроха вылетели, — объясняет хмуро кузен. — Будем хоронить?
— Святая ж Мать… Ладно, разводи давай костёр. Только дёрн под него срежь. А то устроишь пожар на радостях…
На вкус ежиные ломтики на прутах мало отличаются от жареного в тех же условиях мяса, скажем, козлёнка. Мясо и мясо. Жалко ёжика…
Вечер мы посвящаем тренировке, а ночью потихоньку идём параллельно дороге на Цеглед. Я не обуваюсь даже в крохотных городках, которые мы пересекаем насквозь — всё равно никто нас не видит, а вот непривычный к асфальту Кристо каждый раз устраивает церемонии сначала с натягиванием носков и кедов, а потом с разоблачением.
— Да ты бы не разувался, что ли, — говорю я.
— Мне хочется… мы же не спешим?
Мы не спешим. Нам надо растянуть путь до Сегеда на неделю.
На рассвете мы умываемся на подвернувшейся колонке. Я отбираю косынку у Кристо, чтобы перевязать мокрые волосы, иначе ветровка и майка на спине насквозь промокнут.
Часов в девять заходим в Альбертиршу. Договариваемся со сторожем общинного сада на окраине, чтобы он пустил нас в сторожку поспать часов до двух дня. Кровать у него одна, и я безжалостно изгоняю Кристо на пол. Поворочавшись на жёстких досках, он уходит спать во двор, на травку под кустом жасмина. И в результате просыпается раньше меня: около полудня заряжает ливень.
В воскресенье в полдвенадцатого я привожу Кристо позавтракать в кафе «Матусалем» на площади Сечень — главной площади Сегеда. Заказываю фасолевый гуляш по-сегедски — единственное блюдо с представителями бобовых, которое я признаю, кроме фасоли по-цыгански. Оно мне приглянулось ещё во время поездки с Батори и Язмин. Кристо держится немного настороженно, не без оснований подозревая, что я просто хочу встретиться с одним из вампиров Батори, вместо того, чтобы нормально поохотиться. Поэтому, когда к нашему столику подходит с приветствием Эльза, он напрягается — но тут же расслабляется, поняв, что это обычный человек. Насколько, конечно, может быть обычной Эльза.
— Перекусишь с нами? — предлагаю я.
— Только чашечку кофе.
Эльза заплела волосы в мужскую косицу и в романтически-свободной чёрной рубашке выглядит, как мальчик с портретов начала прошлого века. Я представляю их с Кристо друг другу:
— Мой кузен, Кристо Коварж. Мой хороший друг… Вертер. Если что, с ним мы тоже не любовники.
«Вертер» выгибает кошачьими спинками светлые брови, но сдержанно говорит:
— Приятно познакомиться. Наслышан.
Кристо бормочет в ответ нечто столь же любезное.
— Нам бы помыться да поспать. Можно к тебе с этим делом? — спрашиваю я Эльзу.
— Конечно.
Когда мы идём по улице вслед за ней, Кристо наклоняется к моему уху:
— Лилян… Знаешь, мне чего-то кажется… Этот твой Вертер… Он, ну, как бы девчонка… Похож на девчонку.
— Кристо, ты дурак?
Кузен смущается:
— Нет… на минутку показалось. Будто девчонкой пахнуло.
— Мы тут на улице не одни. Девчонкой могло пахнуть от любой девчонки.
— Ну, в общем, да. Ладно… да.
Кристо опять просыпается раньше меня. Когда я спускаюсь в гостиную, он сидит на диване нахохленный, покрасневший и очень мрачный.
Увидев меня, вскакивает:
— Ты! Я думал, у тебя немножко ума появилось — но ты смотришь в рот этому Батори и водишь меня по его гомосекам!
— Что ты, Кристо. Вертер не такой ни разу, — невинно откликаюсь я.
— Я думаю, ваш кузен сейчас говорит про меня, — раздаётся голос Ференца. Оказывается, он сидит в дальнем углу с книгой. — Прошу прощения, я услышал слово «гомосек» и подумал, что в цыганском оно значит то же, что в остальных языках Империи.
Я смущаюсь:
— Простите. Мой кузен…
— Да, Леманн мне рассказывал.
— Но лично я очень рада вас видеть.
— А я вас. Отлично выглядите, — Ференц откладывает книгу и подходит ко мне. — Вижу танцовщицу Лилиану Хорват уже в третий раз… может быть, наконец, увижу её знаменитый танец?
Он целует мне руку. Я улыбаюсь:
— Если вы готовы заплатить за него кровью.
После ужина мы с Ференцем по очереди берём в руки гитару, исполняя то цыганские, то венгерские песни. «Вертер»-Эльза погромыхивает на кухне посудой. Кристо сидит, забившись в дальнее кресло, и смотрит исподлобья. Мы стараемся не обращать на него внимания.
— Лилиана, не томите! — восклицает, наконец, Ференц. — Я жду вашего думба!
— Думба, мой любезный друг, — наставительно произношу я, — исполняется исключительно под открытым небом. Это — обычай, освящённый веками. Для помещений есть особая версия танца, пашдум.
