Призрачный поцелуй - Нелли Хейл

А потом бабушка получила доказательство – и спрятала его, чтобы никто не лишил ее того, что раньше узреть не могла. Камера, третье око, шестое чувство; разве это – не истина, которая должна быть сокрыта? Дабы люди, живые, пусть и чуть сумасшедшие, не пожирали самих себя.

Настя не перебивала: терпеливо оглаживала тыльную сторону моей ладони, и лишь благодаря ей я не откинулась назад, будто в приступе, не отдалась немоте, той, что пережимает язык. Она не жалела – ни меня, ни бабушку. Ни неловкого сострадания, ни дежурных фраз, которые никто не знает, как произносить.

Быть может, потому, что пересекала лес, она и молчала столь правильно. И лишь когда я остановилась, осознав, что в своих откровениях едва дышала, мягко подтолкнула: вставай. Я подчинилась. Закружилась голова, но Настя подхватила, словно жеребенка, впервые поднявшегося на ноги, и повела через луг. С каждым шагом пелена рассеивалась, однако разбитость еще ввинчивалась в мышцы и суставы.

– Я покажу тебе кое-что.

И она подвела меня к рыжему коню. Едва мы приблизились, тот вскинулся с любопытством, чуть всхрапнув. Вчера я не придала значения тому, насколько он грациозен и высок, как сияет его шерсть. Расчесанным, в косичках, хвостом он отмахивался от назойливых насекомых. Настя обняла его за морду, шепнув что-то, и он ласково боднулся, выклянчивая ласку. Тогда она и поманила меня к себе – к ним.

Конь взглянул будто бы с лукавством и вдруг прижался ко мне, как могла бы собака.

– Шельмец, – фыркнула Настя. – Понабрался у овчарки, она вечно жмется к ногам. – И положила мою руку на вздымающийся лошадиный бок. – Слушай.

Я сделала, что велено.

Конь был горячим. Сам воздух вокруг него вибрировал, но не беспокойно – дремотно, словно над пляжным песком в летний полдень. Даже когда он стоял, что-то в нем непременно двигалось, пульсировало под моей ладонью. Приникнув к могучей шее, я поклялась бы, что услышала ток крови по венам, ровный шум, похожий на море, и удары сердца, мощные, словно колокол. Подумала – как-то отсутствующе: квинтэссенция жизни; оседлав его, можно обогнать и ветер… Не это ли заставляло Настю мчаться сквозь валежники, сквозь мглу и чужой страх, пронизавший каждый лист, питающий корни, будто кровью?

Остро – и пряно, лихорадочно – захотелось свободы. Вскочить на спину жеребца. Как она, без седла, без сбруи, чтобы он нес туда не знаю куда, за тридевятое царство, на кисельные берега. Мои волосы развевались бы тоже, но потоками теплыми, южными, с эхом кричащих чаек…

Пальцы Насти скользнули прочь.

– Хватит бояться. Ни к чему сдаваться перед тем, что нельзя победить. Встреться с ним лицом к лицу, прими его. А затем уходи, до тех пор, пока вы не встретитесь снова, в последний раз. Ты такая же, как он. – Она потрепала коня по холке. – Сильная. Ты даже сквозь лес можешь пройти.

– С тобой?

– Нет. Но когда окажешься по ту сторону, найди меня. Выпьем с тобой чаю.

К избе Настя меня не провожала – нужно было проверить, что в конюшнях все в порядке перед тем, как запереть их на ночь, – и я отправилась одна; не напрямую, но обогнув деревню целиком. Меня мутило, словно после дозы жаропонижающих; кофта промокла насквозь. Но прогулка не навредила, только сняла с очертаний мира болезненную четкость. Тропа из истоптанной пыли вилась мимо магазинов, советских недостроек, гаражей, вдоль библиотеки с выбитыми окнами. Сумерки плавно растекались над пыхтящими трубами затопленных бань; местные стянулись к сытным ужинам и шуршащим телевизорам, и электрический свет из-за ставен окутывал дворы таинственной прозрачностью. Когда я открыла свою калитку, солнце совсем истаяло и пастельно-оранжевые пятна финальными аккордами догорали на пепелище дома напротив, словно очередной пожар.

Внутрь заходить не стала. Села на стул на крыльце, щелкнула зажигалкой, закурила. Привычно, отточенно. Сверчки застрекотали, как в прошлый вечер и как в тысячу вечеров до того. Пахло осиновыми дровами и предвестием ливня; я перекатывала дым во рту, но ниже, в теле, ощущала себя жидкой, плещущейся, словно озеро, куда метнули камень. Мир остывал, а с ним и я. Из-под входной двери, из комнат, сквозило могильным ознобом; я обняла собственные колени, чтобы было уютнее.

На крючке под козырьком висела поношенная рабочая куртка – в ней бабушка копалась в картофельном поле в пасмурную погоду. Ее я и надела – на случай, если усну и грянет дождь. В ткань еще впитывалась влажность земли, спрей от колорадских жуков и что-то еще, липово-сладкое. Откинувшись на спинку, зарылась в нее и, засовывая руки в карманы, нащупала что-то – небольшое, гладкое.

Цифровой фотоаппарат.

Серый, чуть поцарапанный. Безнадежно разряженный. Впрочем, не то чтобы я намеревалась его включать – третье око мне ни к чему.

Что произошло, то произошло. Желтое поле на бабушкином кладбище скоро начнет осыпаться и увядать, а сама она останется там – так же, как я останусь здесь. Подмету ее сараи, починю крышу и печь, вычищу стены и пол от плесени и паразитов, застелю их новыми досками, заведу кошку и, пожалуй, сторожевую собаку. Выкошу заросли маргариток, берез и елей, так, чтобы чаща вернулась восвояси. Уберу камеру прочь – займу метущиеся руки чем-то другим; быть может, Настя даже пристроит меня на конюшни – вычесывать лошадей.

Или пасти овец среди зеленых низин. Повод научиться играть на флейте.

Я поставила фотоаппарат на перила, зажгла железную лампу над террасой. Во всеобъемлющей темноте все устремилось к ней: толстые мотыльки, мошкара, комарье. И кое-что, прельщенное не столько светом, сколько обещанием. Очага, ужина, женского сердца: всего того, что заблудшие странники ищут в доме с фонарем на крыльце.

Облачко пара, что я выдохнула от сырого холода, рассеялось у скрюченных древесных лап – там, где застыл призрак; у забора, хлипкой преграды между лесом и тем, над чем тот не властвовал.

Я узнала его: лоскуты мяса, болтающиеся у подбородка, ряды извращенно оголенных зубов. Смерть истязала его безжалостно, но он не желал ни мести, ни боли – серые глаза смотрели с неисцелимой тоской. На мгновение я поняла бабушку – и сжала чертополоховый браслет. Призрак – чье-то эхо, чья-то сущность, противившаяся гибели так, что заплутала в ней навеки, – балансировал на линии тонкого золотого венца от лампы, отсекавшего тьму от света, и не дерзал переступать ее.

Ждал, как все они ждали. Но я не была моей бабушкой – и ничего бы им не предложила.

– Отныне это мой дом, и я тебе здесь не рада. Уходи и не возвращайся.

Призрак застонал; разомкнулись челюсти, натянув сухожилия, что-то хлюпнуло в глотке – белые черви или всхлип, последний, что он издал при жизни, украденный им в смерть. Я не услышала ничего – его ветер не доносил его мольбы. Но даже если бы доносил, я бы им не вняла.

Ведь решила твердо. И повторила:

– Уходи. Вам меня не забрать. Я пройду сквозь лес, но только когда мое время настанет. Я всегда буду зажигать свет, но этот свет для меня, и вы в него не вторгнетесь.

Когда я встала, удаляясь в избу, он не шелохнулся. Не раздалось ни звука, пока я шла по коридору, в террасу; дом утих, словно после грозы. Только заскреблась где-то мышь да загудел холодильник. Один шаг, второй – до окна – отогнуть штору.

Я почти ожидала, что истерзанный лик воспарит перед стеклом и по нему мерзко, душераздирающе заскользят изломанные ногти. В конце концов, отчего призраки должны подчиниться девчонке, занявшей место той, что их прикармливала? Я не знала – не хотела и гадать, – что сделаю, если покойник сквозь щели, туманом, просочится внутрь.

Но он исчез. Снаружи никого не было: лишь гибкий кошачий силуэт мелькнул возле рябины.

Пошатнувшись, я будто во сне добралась до кухни – сорвать и поджечь лавровый лист. Заполнить комнату благоуханным дымом, едва ли не священным в пока еще омертвелой мгле. Я настояла на своем слове, и дым клубился в углах, убаюкивая. Я подумала о завтра; о соловьиных песнях, и колокольчиках на шеях молочных коров, и о том, что пламя может танцевать вечно, если выгребать из костра угли.

Вряд ли я нашла то, на что надеялась мама, но, сворачиваясь в калачик на полу, под травами, висящими под потолком, была готова идти сквозь чащу – и искать.

Укороченный плащ.

Меч Роланда.

Рог Роланда.