Все пропало! Последняя надежда исчезла, просыпалась пеплом сквозь пальцы, аукнулась тупой сердечной болью. А план был продуманный, просчитанный, годами вынашиваемый, почти безупречный. Почти…
Владислав Дмитриевич отшвырнул свежий номер газеты, невидящим взглядом уставился прямо перед собой. Не прошло и суток, как то, что должно быть тайной, выплыло наружу. Грязная тайна, некрасивая, позорная. Такая же, как заголовок этой мерзкой статейки. Откуда? Кто посмел? Как узнал?
Девчонку допросить с пристрастием не получилось: Вадим не позволил. Неизвестно, что между ними случилось, только внук переменился, за одну ночь точно другим человеком стал. Да и зачем допрашивать, когда почти все и так ясно! В мужике, который попал в аварию с Ярославой, Гера наметанным взглядом узнал того самого бомжа, что еще на полигоне пытался отбить девчонку у его людей. А в кармане куртки погибшего обнаружились аккредитация и журналистское удостоверение на имя Петра Семеновича Олейникова. Вот тебе и бомж…
Но это еще полбеды, основная проблема в другом, в том, что пригрел Закревский на груди подлую змеюку. Он ей доброе имя и крышу над головой, а она ему нож в спину, гадина неблагодарная.
– Значит, Ярослава Радеева, журналистка? – Вслед за газетой на пол упал отобранный у девчонки паспорт. Девчонка дернулась, словно от удара. – А на свалке ты как оказалась?
– По работе. – Если и испугалась, то виду не подает, смотрит в глаза, дерзко так, отчаянно. Что там с ней случилось в лесу? Кого она видела? Ведь видела же, раз теперь ничего не боится. Кого-то пострашнее его, Владислава Закревского…
Сердце ныло с каждой минутой все сильнее. Хоть бы дожить, дотянуть до Швейцарии с ее клиниками и кардиохирургами. Надо дотянуть, потому как расхлебывать ту кашу, что он заварил, под силу ему одному: с гостями разбираться, с журналюгами судиться за клевету, опровержения в газеты писать. Но не это главное. Главное, что план сорвался. Хочешь – не хочешь, а придется рассказать Вадиму правду. И с девчонкой нужно что-то делать. Венчание состоялось, перстень с грифоном до сих пор у нее на пальце, а прежние Вадимовы жены не выдерживали, снимали кольцо. Значит, судьба, так тому и быть. А то, что девица журналисткой оказалась, может, даже и к лучшему. Меньше риска, что ляпнет лишнее, опозорит род. Надо только ее проинструктировать, поднатаскать, запугать, если потребуется. А она вишь какая зубастая, его невестка. Не сидела сложа руки, такую авантюру едва не провернула с этим своим дружком-журналистом! Но от судьбы не скроешься. И из Рудого замка теперь просто так не убежишь, Ярослава отныне его часть, мать будущего наследника.
В том, что девчонка в положенное время родит сына, Владислав Дмитриевич не сомневался. Примета, проверенная столетиями, еще ни разу не давала сбоев. Вынести тяжкое бремя родового перстня по силам далеко не каждой женщине, только избранной провидением для продления рода. И волчьи ночи начинаются не перед свадьбой, как многие здесь считают, а за год до рождения очередного проклятого. Боролся Владислав Дмитриевич с родовым проклятьем, как мог, думал перехитрить злой рок, да, видно, не судьба…
– Эх, Ярослава, Ярослава! – Закревский вздохнул и удрученно покачал головой: – Ты хоть понимаешь, что натворила?
– А вы?
Вот ведь дерзкая! Ну, точно Лидия, Вадикова мать. Та тоже смела дерзить и перечить и не боялась его нисколько. Да только где сейчас Лидия? Вадим до сих пор его, родного деда, винит в гибели матери, а того не понимает, что от судьбы не уйдешь, предначертанное не изменишь. У всех этих Лидочек и Ярослав сил хватает лишь на то, чтобы выносить и родить ребенка, а потом будто ломается в них что-то, вкус к жизни исчезает, а в глазах появляется такая тоска, что словами и не описать. Он знает, он заглядывал в пустые глаза трех женщин: своей матери, своей первой жены, своей невестки.
– Неважно теперь все это. – У него получилось даже улыбнуться, осознание неизбежного неожиданным образом примирило его с будущим, заставило с отчаянием приговоренного к смертной казни радоваться настоящему. – Да ты и сама все понимаешь, правда? Ты же видела ее, Ярослава?
– Да. – А ведь она тоже смирилась. Вот откуда эта отчаянная бравада. Она видела и если не знает, то чувствует, что ее ждет. – Вы мне расскажете? Теперь, когда мы оба знаем, что проклятье существует. Почему именно я?
Рассказать? А почему бы и нет?! Никто из ее предшественниц не знал, никто не понимал, что происходит. Пусть она будет первой…
* * *
…И снова свадьба в Рудом замке. В который уже раз гости гуляют, веселятся. Сбился Вацлав со счету, скольких жен он пережил. Девичьи лица чередою: красивые, молодые, радостные, а счастья как не было, так и нет. Все супруги померли.
Сегодня Дмитрий, сын любимый, единственный, женится. В первый раз, да, видать, не в последний. Долго Дмитрий себе жену выбирал, все присматривался, подгадывал, чтобы благородную грифонову кровь не осквернить, а род Закревских еще знатнее, еще богаче сделать. В отца сынок пошел. Как встречается Вацлав с его упрямым взглядом, точно в зеркало смотрится. Сам таким был, лютым, неуемным, глупым…
Надо Дмитрия уберечь, рассказать о цыганском проклятье, облегчить душу перед смертью. Близко уже она, старуха костлявая, тянет руки свои скрюченные, по ночам подле на кровать присаживается, хочет стать последней, самой верной женой. И ведь не уйти от нее, не скрыться, силы с каждым днем утекают. Вот уже и меч любимый не поднять…
Сын слушает внимательно, почтительно, а не понять, о чем думает.
– Вот такой грех совершил твой батька, Митенька. – Кубок с вином тяжелый, двумя руками не удержать. И ноша проклятья непосильная прибивает к земле. – Твоя матушка – не первая моя жена. Была до нее еще одна. Не скажу, как звали, не помню… Цыганка, погань безродная, волчья кровь, но красивая, ох до чего же красивая! И хитрая, не захотела полюбовницей быть, венчаться пожелала. И ведь добилась своего, словно морок какой навела. Обвенчался я с ней, родовое кольцо с грифоном на палец надел, а она мне – волчий перстень, цыганскую копеечную безделицу… Недолго мы в счастье прожили, видать, развеялся морок. Убил я ее, сынок. Ее убил, весь род ее цыганский под корень извел и тех, кто мне помогал, тоже жизни лишил, а книги церковные сжег, чтобы даже памяти о том никакой не осталось. Думал, освободился, надеялся, начну теперь жизнь правильную, с матушкой твоей в любви и согласии. Но та, другая, бестия цыганская, не дозволила. Перед смертью шепнула она мне слова… Хотел я из памяти их выбросить, да не смог, потому как сбылось проклятье. Не изведать ни мне, ни сынам моим с женщинами счастья, станут жены помирать и ума лишаться до тех пор, пока последний из рода гордыню свою не усмирит, не выберет себе в спутницы вместо знатной красавицы грязь придорожную, низкую, падшую…
