— Ха! Да они же зашифрованы, — с удовольствием воскликнул сэр Бернард. — Ну, пусть Зайдлер помучается, разгадывая их. Конечно, ничего хорошего в доктрине Консидайна нет, но даже ее мне не хочется передавать Зайдлеру. Ну ладно, придется все-таки передать. Хотя я бы предпочел действовать как Галлион.[74] Но тебе, между прочим, тоже придется пойти. Расскажешь ему об этом доме.
Поздно вечером того же дня с внушительным подкреплением и крайней осторожностью они добрались до дома у моря. Однако результаты их разочаровали. Тело Инкамаси лежало на том же месте, но тело Верховного Исполнителя исчезло. В доме вообще не осталось никого живого, возле дома не было машин, а в бухте не обнаружилось ничего похожего на подводную лодку. Но за домом нашли Моттре с перерезанным горлом, рядом с пулей в груди лежал негр, в котором Кейтнесс узнал одного из сопровождавших Консидайна. Вскоре обнаружился и труп египтянина. Верекера и араба не нашли.
Поражал размах катастрофы, которую предатель обрушил на африканское движение. Консидайн и трое самых близких его соратников были мертвы, а сопротивление подавлено. Верховный Исполнитель замолчал. Что происходило в штабах африканских армий, европейские правительства так никогда и не узнали. Однако генералы европейских вооруженных сил слали весьма утешительные сообщения. В некоторых районах боевых действий врага охватило что-то вроде паники, на передовых позициях слышали многоголосые рыдания, потом началась беспорядочная стрельба, сменившаяся поспешным бегством. В других районах африканские силы начинали отступать, и под натиском преследователей были разгромлены или сдались в плен.
Бумаги, захваченные Кейтнессом, удалось с превеликим трудом частично расшифровать — но только частично: некоторые из них остались тайной даже для самых талантливых криптографов. Удалось выяснить расположение баз Консидайна — домов в Европе и штаб-квартир в Африке. В прессе появилось бодрое, но несколько невнятное сообщение о том, что некий британский патриот, зулус по рождению, застрелил Верховного Исполнителя, когда тот потребовал от зулуса стать его союзником. Подразумевалось, что он намеренно пожертвовал собой ради Англии, своей новой родины. За всем этим крылась гордость за подданного именно британской короны. На такой подвиг не отважился ни один африканец, имеющий подданство любого другого европейского государства. Между британским правительством и властями других государств завязалась язвительная переписка по поводу определения национальности Консидайна. Французский, итальянский, испанский и бельгийский послы представили ноты, в которых говорилось, что поскольку Найджел Консидайн был британским подданным, то правительства требуют от Британии компенсации нанесенного ущерба. Его британское величество через своего верховного исполнителя, министра иностранных дел правительства Зайдлера (графа Бэсингстока), довело до сведения других государств, что существует, по крайней мере, девять причин, по которым требования не будут ни приняты, ни удовлетворены, и главная из них состоит в том, что его британское величество понесло еще большие убытки. Мистер Зайдлер произнес великолепную речь на собрании в Альберт-Холле, и ему неистово аплодировали, когда он объявил, что европейские правительства вообще не намерены заключать никаких договоров с врагом. Вместо этого предложено провести конференцию на Мадейре, чтобы решить будущее обустройство Африки. Условия, которые выработают участники конференции, будут затем представлены Лиге Наций, подтвердив таким образом веру народа в демократическое управление. Другую порцию аплодисментов Зайдлер сорвал благодаря своим остроумным замечаниям по поводу попыток сумасшедшего навязать Европе новую философию. «Догадывайтесь, что вы еще можете, кроме как догадываться? Мы догадались — и догадались правильно!» Оглушительные аплодисменты.
Сэр Бернард прочитал это и грустно улыбнулся. Филипп прочитал это и пропустил мимо ушей: он был занят поправлявшейся Розамундой и своей карьерой. Роджер этого не читал. Сэр Бернард спросил Филиппа, за кого бы он проголосовал, за Зайдлера или за Консидайна. Филипп чуть ли не впервые в жизни по-настоящему приятно удивил отца, сказав, что проголосовал бы за Кейтнесса. Сэр Бернард сообщил об этом священнику: «Поздравляю тебя, мой дорогой кандидат, с новообращенным — можешь дать ему дальнейшие наставления, когда приедешь его венчать. Он начинает понимать, что поскольку его карьеру следует или отложить, или начать заново, то мне следует сделать кое-какие финансовые распоряжения для ускорения начала их семейной жизни. Розамунда все еще приходит в себя в коттедже в Дорсете, вчера она прислала мне милую записочку, в которой интересуется, хорошо ли ты знаешь архиепископа. Можешь догадаться — как сказал бы Зайдлер, — что она имела в виду. Ну уж это тебе решать — в смысле, хорошо ли ты его знаешь. Если его вдруг застрелит какой-нибудь дьякон, я бы на месте Зайдлера предложил архиепископскую митру тебе: он все пытается кого-нибудь отблагодарить. Даже меня спрашивал, не хочу ли я чего-нибудь. Я сказал, что хочу равновесия, которое есть дочь справедливости, которая есть дочь знания.
А, пожалуй, неплохо выглядит: от Консидайна к тебе (извини), от тебя к Филиппу, от Филиппа к Розамунде — вот тебе история религии! Верховный Исполнитель исчезает в морской пучине и оставляет своего кентерберийского собрата, дабы придать толику роскоши свадьбе моей невестки. Извини, что я иронизирую над Провидением, но не может ли оно иногда попробовать что-нибудь новенькое?»
О Роджере сэр Бернард ничего не сказал, хотя думал о нем, когда писал слова: «Верховный Исполнитель исчезает в морской пучине». На самом деле о судьбе Верховного Исполнителя никто ничего не знал наверняка, сплошные предположения. Сэр Бернард предполагал, что у Роджера на этот счет существует свое мнение, но не догадывался, насколько глубоки его переживания. А Изабелла ему не сказала.
Не сказала она ему и о том, насколько Роджер изменился после возвращения. Ей недоставало в нем знакомой воинственности и язвительности. Он по-прежнему досадовал на людское непонимание высоких истин, но уже гораздо меньше прежнего, по-прежнему иронизировал, но намного мягче, чем раньше. Она часто задумывалась, не ждет ли ее муж (да и она вместе с ним) возвращения несостоявшегося учителя.
Сам Роджер не говорил с ней об этом. Он отгородился от шумных европейских побед, от разговоров и поздравлений. Опять принялся за работу, делал кое-какие заметки для возможной статьи о поэзии Драйдена,[75] понимая, что это только часть большой предстоящей работы. Он должен попытаться увидеть сам и показать другим, что за частностями священного искусства кроется великая сила, которую он пока даже не смеет назвать. Но отныне и навсегда его удел — искать эту Силу, верить в нее, ждать ее прихода в мир. У других свои пути, а этот путь его.
