Какой же во всем этом смысл?
Я выключил видик, вложил ленту в коробку и побрел в одиночку домой. Долго стоял под горячим душем, потом натянул пижаму и вышел в спальню. Мэри ждала меня на моей кровати, одетая только в белые шелковые трусы.
– Не сегодня, – устало сказал я.
– Я хочу тебя, – произнесла она хриплым голосом, полным деланной страсти. Я вздохнул и снял пижаму.
– Ну, ладно.
Я вытянулся на кровати рядом с ней, и она взобралась на меня и стала целовать.
В ту же секунду я ощутил давление на изножье кровати. Вдруг чьи-то грубые руки взяли меня за пенис.
Мужские руки.
Я дернулся, пытаясь вырваться. Мне было противно. Я знал, что нельзя быть таким ограниченным, но такой уж я был.
На своем органе я ощутил чей-то рот.
Мэри сковывала мои движения, и я пытался вырваться, но ее руки и ноги обвили меня, и стряхнуть ее я не мог.
Неразборчивое уханье мужским голосом, который я узнал, и я понял, что это Филипп трудится надо мной там, в нотах кровати.
В черном глубоком отчаянии я закрыл глаза.
И подумал о Джейн.
Рот Филиппа выпустил меня, и в ту же минуту Мэри напряглась, застонала, сильнее надавила на мое тело. Сильнее, слабее, сильнее, слабее, и она с судорожным вздохом дернулась вперед, рухнув на меня.
Тут я откатился в сторону, чувствуя себя так мерзко, как никогда в жизни. Филиппа я ненавидел, и мне хотелось сесть, схватить его руками за шею и выдавить из него жизнь.
Я хотел, чтобы он убрался, но он стоял возле кровати и смотрел на меня.
– Убирайся, – сказал я.
– А это было не так уж плохо. Точно могу сказать, что тебе понравилось.
– Это была автоматическая реакция. Филипп присел рядом со мной. В его глазах было что-то вроде отчаяния, и я понял, что глубоко в душе, несмотря на все его разговоры о свободе от нравственности и морали, у него сейчас те же чувства, что и у меня.
Я вспомнил его старушечий дом.
– Может быть, тебе и было противно, – сказал он. – Но ты же ожил, верно? Это заставило тебя ожить.
Я посмотрел на него и медленно кивнул. Это была неправда, и мы оба знали, что это неправда, но оба притворялись.
Он кивнул в ответ.
– Вот это и важно, – сказал он. – Только это действительно важно.
– Ага, – согласился я. И отвернулся от него, закрыв глаза и наворачивая на себя одеяло. Я слышал, как он говорит с Мэри, но слов разобрать не мог, да и не хотел.
Крепко зажмурившись, завернувшись в одеяло, я в конце концов заснул.
Иногда я думал, что сталось с Джейн. Нет. Не иногда.
Всегда.
Не прошло ни одного дня, чтобы я о ней не думал.
Уже полтора с лишним года прошло, как мы разошлись, как она меня бросила, и я все гадал, нашла ли она себе за это время другого.
Я гадал, вспоминает ли она обо мне.
Видит Бог, сколько я о ней думал. Но должен признать, что со временем ее образ в моей памяти начал тускнеть. Я уже не мог точно вспомнить цвет ее глаз, увидеть неповторимые черты ее улыбки, те манеры, которые были свойственны ей и только ей. Куда бы я ни смотрел, в какую бы толпу, там всегда было хоть одно молодое женское лицо, напоминавшее мне Джейн, и я думал: а узнаю ли я ее, если встречу?
Если она сменила прическу или носит одежду другого стиля, я, быть может, пройду мимо и не замечу.
И от этой мысли становилось невыразимо печально.
О Боже, как ненавистно мне было быть Незаметным.
Ненавистно.
Не то, чтобы я сильно не любил своих товарищей-террористов или не радовался, когда был с ними. Нет. Я... я не хотел,чтобы мне нравилось быть с ними. Я не хотел радоваться тому, чему радовался. Я не хотел быть тем, кем я был.
Но это было то, чего мне не дано будет изменить никогда.
После опыта с Мэри и Филиппом я оставил секс. Ушел из расписания. Мэри все еще проводила ночи в разных домах, но ее походы в мой дом были ограничены спальнями Джона и Джеймса. Она со мной была вежлива, как и я с ней, но по большей части мы старались друг другу на дороге не попадаться и друг друга не замечать.
Кажется, отношение Филиппа ко мне тоже переменилось. Мы уже не были так близки, как раньше. Будь у нас иерархия, я по-прежнему был бы, наверное, вторым человеком, но он бы меня за это не любил.
Как и с Мэри, мы с Филиппом были друг с другом вежливы, но то истинное товарищество, которое было раньше, пропало. Филипп теперь казался более жестким, более деловым, меньше склонным шутить или веселиться. И меня это тоже коснулось. Это коснулось каждого. Даже Джуниор это заметил.
Но, естественно, никто не смел сказать ему это прямо.
У меня создалось впечатление, что Филипп пришел к тем же выводам о действенности нашей организации, что и я. Почти всю следующую неделю он провел наедине с самим собой у себя в комнате, у себя в доме. В субботу мы съездили в Гарден-Гроув к автомобильному дилеру и взяли несколько новых машин, но в остальном мы сидели тихо, и Филиппа видели только за обедом.
В следующий вторник он нас созвал на собрание в конторе продавцов. До этого он послал Пола обойти все дома и разнести личные письменные приглашения каждому, и явно указал, что явка обязательна, – он имеет объявить нечто важное.
В назначенное время – восемь часов вечера – мы с Джеймсом и Джоном перешли через улицу. Очевидно, Филипп, или Пол, или Тим украли ключ или сумели взломать замок, потому что дверь конторы была открытой и все лампы включены. На столе посередине комнаты поверх карты нашего района была разложена карта округа Орандж. Вокруг стола стояли тринадцать кресел.
Мы сели рядом с Тимом, Полом и Мэри, поджидая остальных.
Филипп не начинал говорить, пока все не собрались и не расселись. Тогда он приступил прямо к делу.
– Вы знаете, зачем мы объединились. Вы знаете нашу цель. Но в последнее время мы выпустили эту цель из виду. – Он оглядел комнату. – Что мы все это время делали? Мы называем себя террористами, но кого мы терроризировали? Какие террористические акты мы выполнили? Мы играем в террористов, развлекаемся, делаем что хотим с той свободой, которая нам дана, и притворяемся, что наши действия имеют смысл.
Свобода, которая нам дана.
Филипп это отрепетировал. Он написал это заранее. Меня окатило волной холода. Я вдруг понял, что будет дальше.
– Мы должны принять свою роль всерьез. Если мы называем себя террористами, то и действовать должны, как террористы. Мы должны привлечь внимание к нашему делу, как мы собирались с самого начала. Мы должны заявить о себе. Заявить смело, так, чтобы привлечь внимание всей страны. – Он помолчал, и в его острых глазах сверкнула искра возбуждения. – Я считаю, что мы должны взорвать Фэмилиленд.
Когда я услышал название этого семейного парка развлечений, в животе у меня заныло. Я оглядел всю нашу группу, и увидел, что то же чувство испытывают Джеймс, Тим, Бастер и Дон. Но на лицах других, в частности, Стива и Джуниора, я увидел лишь предвкушение и интерес.
