– А ты бы не поехал со мной искать дневник? Мне кажется, тебе можно доверять, ведь отец тебе верил!
Еще пару секунд назад Олег робко размышлял, как бы предложить Насте помощь в поисках дневника, и вот она сама просит его об этом. Он и мечтать о подобном не смел.
– Да ладно, – вдруг сказала Настя, – я пошутила. – Она надела босоножки и двинулась дальше. Олег молча пошел следом.
– А если не пошутила? – неожиданно обернулась она. – Поедешь со мной?
Олег посмотрел в эти серые глаза, еще несколько часов назад казавшиеся ему наивными, и утвердительно кивнул в ответ.
А еще через несколько часов они ехали в поезде по направлению к Москве. Кроме них, в купе был пожилой отставник. Он спешил на встречу со своими фронтовыми товарищами, приуроченную к годовщине начала войны. Весь вечер он предавался боевым воспоминаниям, перемежая их прикладыванием к бутылке коньяка. Немножко выпил с ним и Олег. Старик скоро набрался и, скинув пиджак со множеством орденов, медалей и памятных значков, улегся на нижнюю полку и захрапел.
Олег же лежал на верхней полке и смотрел в раскрытое окно. Стояли самые длинные дни в году. Прохладный ветерок врывался в купе и приносил с собой запахи цветущих лугов, речной прохлады, крепкий дух нагретых за день шпал. И эта смесь плюс легкий привкус коньяка во рту, аромат духов лежащей напротив женщины создавали неповторимый букет, который в сознании Олега ассоциировался с будущими невероятными приключениями.
Когда Олег утром проснулся, отставник еще храпел. Насти же на месте напротив не было. Но вскоре она появилась, умытая и освеженная. Привел себя в порядок и Олег, а потом они вместе отправились завтракать в вагон-ресторан. Когда вернулись в купе, то увидели, что там появилась новая личность. Это был такой же пожилой гражданин, как и их сосед с нижней полки, но, в отличие от первого, вместо позванивающих орденов и медалей на его пиджаке красовался широкий квадрат наградных планок.
Фронтовики познакомились, по-видимому, в поезде, и их беседа только-только начиналась.
От нечего делать Олег стал прислушиваться к разговору ветеранов и очень скоро заинтересовался им.
Сначала речь шла о том, кто где воевал. И хотя сражались они, как выяснилось, на разных фронтах, нашлись общие знакомые, поскольку воевали оба в саперных войсках, вспоминались имена больших военачальников. Второй ветеран тоже ехал на ежегодную встречу, но не в Москву, а в Ленинград. Разговор постепенно перешел в спор: на каком фронте было тяжелее. Тут оба старика начали горячиться, и все чуть было не кончилось ссорой, но беседа неожиданно получила очень интересный поворот. Начал его тот ветеран, что появился позже.
– Вот ты говоришь, – обращаясь к своему собеседнику, сказал он, – что ваш батальон всегда посылали вперед, а мы что, в тылу отсиживались?
– Я этого не говорил, – заявил первый ветеран. – Но ваш фронт всегда был каким-то второстепенным.
– Второстепенным! – язвительно промолвил второй ветеран. – Когда перед атакой ползешь проходы в минных полях делать, не больно-то думаешь, второстепенный ты или нет.
– Это верно, – вздохнул первый, и медали у него на груди тихонько зазвенели. – Или переправу под огнем наводишь, – добавил он примирительно, – все верно. Сколько ребят полегло. Смерть, она всегда к саперу ближе, чем, например, к артиллеристу.
Собеседник согласно кивнул головой.
– Когда дело делаешь, не больно-то думаешь о ней, костлявой, – продолжал первый свою мысль. – Вот ждать тяжело, когда уже знаешь о задании. Тогда чего только не передумаешь… Однако не все боялись. Были ребята, которым сам черт не страшен. Воевал в нашем взводе Колька Бульбаш, он был родом откуда-то с Полесья, так он ничего не боялся. Бывало, надо наводить переправу, знаешь, что немцы там каждый метр пристреляли, сидишь, трясешься, а он только посмеивается. Отпетый был парень. И ни одного ранения не получил, даже царапины.
– Бывает, – согласился второй ветеран.
– А знаешь, откуда его смелость? Заговоренный он. Сам признался. «Я, – говорит, – как на войну уходил, так бабка родная меня заговорила. Она в деревне слыла ворожеей. От любого железа заговорила, хоть от пули, хоть от осколка. И от штыка или сабли тоже. Так что мне бояться нечего. Единственно, сказала, может тебя серебряная пуля срезать, но немцы серебряными по мне вряд ли стрелять будут». И правда, пули его не брали, вроде даже отскакивали от него, во всяком случае, он так утверждал.
– Повезло парню.
– Да нет, – сообщил ветеран, – видать, не от всякой смерти его бабка заговорила. Уже в Восточной Пруссии ночевали мы как-то в брошенном фольварке, а утром немцы начали нас обстреливать из орудий. Снаряд в крышу попал. Так Кольку потолочной балкой пришибло. От дерева, видишь ты, он заговорен не был.
Оба замолчали, вспоминая каждый свое.
– А вообще на войне много загадочного случалось, – первый ветеран задумчиво посмотрел в окно. – Помню, был у меня дружок, Иваном звали, сам он вятский. Веселый парнишка, гармонист. Как-то раз гляжу: на нем лица нет. Молчит, ни на кого не смотрит… Я его спрашиваю, мол, в чем дело? Не говорит. А тут нас посылают мост взорванный восстанавливать. Он надевает чистую смену белья все так же молча. Я ему: «Чего ты, Иван, психуешь?..»
«Убьют меня сегодня», – отвечает.
«Да брось ерунду толковать!»
«Ночью в землянке, когда все спали, мать-покойница ко мне приходила».
«Приснилась, что ли?»
«Нет, взаправду явилась. Я до этого спал. Вдруг словно кто меня толкнул. Просыпаюсь – мать возле стоит, на меня смотрит. Ребята рядом храпят, а я слова сказать не могу. И она молчит. Постояла минуты две, повернулась и пошла к выходу, а потом обернулась и манит за собой. Я за ней… выскочил из землянки, а кругом никого. Понял я: она меня к себе звала, показала, чтобы приготовился».
Я и убеждал его, что все это чепуха, и смеялся над ним, бабой суеверной называл, развеселить пытался – бесполезно. А через пару часов на этом самом мосту его и убило. Налетели «мессеры», и очередь пулеметная прошлась прямо по нему.
– Случается, что ж, – равнодушно сказал второй ветеран. – Однако я в эту ерунду не больно-то верю. Повидал не меньше твоего, бывали истории на первый взгляд необъяснимые, но, если вдуматься в их суть, все равно находишь объяснения. А на чертовщине далеко не уедешь. Там, где кончается материализм, начинается всякая ерунда и безыдейность, одним словом, не наша идеология.
– О! Да ты, я вижу, в политработниках ходил. А говоришь, что наш брат, сапер, – произнеся эту тираду, первый ветеран насупился, поджал губы и отвернулся к окну.
– Не надо! – второй ветеран тоже заметно разозлился. – Не комиссарил я, а кончил войну командиром взвода, но вот разговоры о всякой чепухе типа той, которую ты нам сейчас поведал, всегда пресекал. И не потому, что считал их идеологически вредными, а просто подобные побасенки расхолаживают бойцов, мешают быть собранными. Вон молодые люди слушают, – он кивнул на Олега и Настю, – что они о нас подумают? Что боец Красной Армии был заражен суевериями?
