Ладно, спасибо тебе за угощение, мне пора, доложил я, вставая. – Дед, наверно, уже пришел с работы и хватится меня, я ведь не сказал, куда иду и когда вернусь.
Откуда пришел дед? – переспросил парнишка. – С работы?
Ну да… Когда я проснулся, его уже не было, и я решил…
…что он работает? закончил за меня фразу Оле и засмеялся.
В чем дело?
Да нет, ни в чем, он снова посерьезнел. – Просто дед твой давно уж ничем не занят, кроме… Кстати, где он, по-твоему, должен работать?
Ну, насколько я знаю, у него мастерская по ремонту рыбацких лодок… я кивнул в сторону какого-то сарая на берегу, в котором подозревал упомянутую мастерскую. – Разве это не так?
Тебя плохо информировали, мальчишка улыбнулся. – С ремонтом судов он и вправду связан, но иначе. Он – совладелец верфи в Нордхаузене, где, впрочем, ремонтируют не только рыбацкие суда, но и большие корабли. Там всем распоряжается управляющий, а дед твой лишь «снимает сливки», которые держит в банке. А ты и впрямь полагал его работягой?
Слова Оле были для меня откровением. Так вот, значит, почему мамаша так бесилась по поводу размолвки отца с дедом! Она-то, поди, ожидала с дедовой верфи дополнительного притока монеты для пополнения ее раздутого гардероба, да не тут-то было. Честно сказать, познакомившись с дедом, мне как-то не верилось, что сей суровый северный муж стал бы впустую разбрасываться деньгами, даже лобызайся он регулярно с сыном и снохой.
Я снова сел на ящик и посмотрел на Оле.
Ну, а где же он тогда? Может быть, поехал по делам?
Все дела его там, наверху, понизил вдруг голос юный рыбак и указал подбородком на холм, поросшая деревьями верхушка которого была видна из-за края ближайшей дюны. – Он уходит туда каждое утро с первыми лучами солнца и остается там до обеда. Кто говорит – молится, а мать моя утверждает, что колдует, заговаривает…
Что заговаривает? не понял я.
Не что, а кого… Мертвецов, конечно же… в глазах Оле читался неподдельный страх, он сглотнул и для верности отыскал глазами отца.
Мертвецов?
А кого же? Там, на холме, кладбище…
Правда?
А ты что же, думал, мы тут до сих пор покойников в болоте топим, как предки-викинги? съехидничал паренек. – Старик-то твой, говорят, раньше нормальный был, как все, но как сын его старший погиб, так он и того… Ходит теперь туда каждый день, сидит у его могилы и разговаривает с ним, а иной раз просто бродит по погосту, к камням надгробным как к людям обращается, то просит о чем-то, то спорит, вот некоторые и думают, что он их заговаривает, поднять против живых хочет…
Я человек ни в малой степени не суеверный, но, видя, насколько обыденной была идея поднятия покойников для Оле и каким страхом наполнились его глаза, когда он говорил об этом, я почувствовал себя неуютно. Оглянувшись, я долго смотрел на холм, приобретший для меня теперь совсем иной смысл, и старался угадать за деревьями очертания могильных камней.
Там что же, церковь?
Не-ет, церковь внизу, в поселке, а это вычурное строение – всего лишь ворота на кладбище. Не знаю, кому пришло в голову соорудить их в форме колокола, но… он снова понизил голос до шепота, кое-кто говорит, что он нет-нет да зазвонит, застонет в ненастную ночь после похорон, словно мертвый звонарь развлекается…
Я посмотрел на Оле с жалостью. До чего ж темные эти неграмотные рыбаки!
Не веришь? от парнишки не укрылось мое скептическое отношение к его словам. Ну, так сегодня вечером будут хоронить старого датчанина, что вязал сети, вот тогда и послушаешь… Главное, не усни раньше времени, да в штаны не наложи!
Мальчишка казался обиженным.
Ну, а ты сам-то, Оле, слышал когда-нибудь?
Я-то? было видно, как хочется ему соврать, но он не стал делать этого. Не-е, не слышал, но раз старики говорят, значит, так оно и есть. Я несколько раз пытался дождаться звона, но то ли засыпаю слишком быстро, то ли нужна именно ненастная ночь, а как тут угадаешь? Поселок у нас небольшой, не каждый день кто-то помирает. Кстати, надо бы еще раз посмотреть на старого датчанина, прежде чем его вечером зароют. Он ничего, добрый был, учил меня фигурки из дерева вырезать…
Тут отец окликнул его, и Оле оставил меня одного.
Надо же! Куда ни отправься, на север ли, на юг ли, в чащу непроходимую, в пустыню или на берег моря, а нигде, похоже, люди не могут жить без страхов, которые сами себе придумывают! Кто-то говорил мне, и не без оснований, что вера и суеверия – плод неугасимой человеческой мечты о вечной жизни, на том ли, на этом ли свете, и всякие там «загробные» легенды – суть средство поддерживать в себе эту мечту, не дать ей угаснуть в прагматизме и всеотрицании современного мира. Может, конечно, оно и так, но почему бы не наполнять эти легенды красотой и разноцветными прелестями рая вместо ужасов и темноты кишащей мерзостью его противоположности? Почему феи, эльфы и добрые старички-волшебники существуют лишь для глупых детей, «умудренные» же жизненным опытом взрослые развлекают себя монстрами, ожившими мертвецами или, вот, звонящими панихиду каменными колоколами на кладбище? Из деда моего – не сумевшего совладать со своим горем несчастного человека – сделали колдуна и, случись это пару веков назад – корчиться бы его объятому пламенем телу на костре святой инквизиции!
Подумав об этом, я снова вернулся мыслями к истории с гибелью старшего дедова сына. У нас в семье не принято было говорить об этом, и я лишь краем уха слышал об умершем отцовом брате, однако представлял себе при этом почему-то тельце младенца, ставшего жертвой одной из бесчисленных детских инфекций, и сухую, облаченную в черное фигуру его родительницы, склонившейся над ним с каменным выражением лица… Видимо, картинку эту я «почерпнул» в одной из книг ирландских или французских писателей, которые от нечего делать прочитывал вслед за матерью. Романы эти изобиловали описаниями драматичных ситуаций и скорбных ритуалов, но, как оказалось, ничего общего с историей моей семьи не имели. Я пожалел было, что никогда не заговаривал с отцом на эту тему, но, вспомнив ту наигранную бесшабашную веселость, с которой он шел по жизни и за которой прятал свои истинные чувства, понял, что попытки эти ничего бы мне не дали – искренности у отца было столько же, сколько у быка – математических способностей. Спрашивать же об этом деда было не только бесполезно, но и опасно – старый отшельник долгие годы кутается в свою трагедию, словно бабочка в кокон, и вряд ли позволит кому бы то ни было совать нос в глубь лелеемых им переживаний. Суровый нрав старика оберегал его быт и мысли от постороннего присутствия, и я должен был радоваться уже тому, что он принял меня под свое крыло. Да и действительно, что бы я там сейчас делал с раздраженным отцом и истеричной матерью?
