1413 год, Восточная Европа
Комната была тесной, с низким закопченным потолком, совсем без окон. Внутри стоял терпкий, густой запах крови. Чудовищные орудия пытки (груда искореженного, зубчатого, острого железа, заляпанного темной и еще свежей кровью) громоздились почти друг на друге и занимали весь центр комнаты. Рядом с открытой дверью (в зал, где заседал суд) стоял огромный чан с водой. Палачом был бритый верзила огромного роста, с бычьей шеей и тупыми невыразительными глазами (мутными стеклами, привыкшими ко всему). Одет был в кожаные короткие штаны и кожаный передник прямо на голое тело – обычная одежда палача. Он стоял в центре, скрестив на груди руки. В комнате было слишком много людей.
Рядом с палачом стоял врач. Он был в гражданском костюме. Руки его тряслись, губы словно свело судорогой, а по лицу из-под парика обильно лился пот. Но не от жары (хотя вся комната ярко освещалась зажженными факелами), а от ужаса.
Главной фигурой комнаты (подавляющей все остальные, в том числе и жертву, и ее палача) – был инквизитор, отец Карлос. Он возвышался над присутствующими гордым видом и белоснежным одеянием с эмблемой собачьей головы – так на поле боя над рядами солдат возвышается полководец в генеральском мундире. За его спиной нерешительно жались к дверям два монаха (нотариус и прокурор). Два квалификатора сидели здесь же – на длинной скамье возле стены. У них на коленях лежали деревянные доски, а к поясу были пристегнуты чернильницы. Три свидетеля (монахи-доминиканцы в неизменных белых рясах) стояли в дверях с застывшими лицами. Это были суровые лица фанатиков, не способных к человеческим чувствам. Один из них крепко сжал в руках горящую длинную свечу зеленого цвета.
Обвиняемая находилась возле стены, наискосок от двери. Она стояла на коленях, опираясь спиной о скамью с кожаным покрытием, заляпанным кровью (это сооружение было не скамьей, а еще одним орудием пытки). Это была старуха с расплывшейся фигурой и лицом, изборожденным уродливыми морщинами. Ее длинные седые волосы стелились по полу липкими алыми прядями. Волосы промокли насквозь и почти заскорузли от крови. На ней были остатки длинной белой рубахи. Разорванная рубаха обнажала избитое тело и уродливую старческую грудь, а там, где остатки ткани прилипли к телу, их покрывали расплывшиеся багровые пятна. Зрелище вызывало страх и острую жалость. Руки старухи безжизненно лежали на полу ладонями вверх. На пальцах не было ногтей. Ногти были вырваны.
Несмотря на покрытое кровью лицо, глаза старухи были необыкновенно ясны. Они смотрели прямо перед собой со странным, необъяснимым выражением. Губы тряслись, и при каждом вдохе (видно, что дыхание давалось ей с огромным трудом) на губах показывалась кровавая пена. Время от времени старуха запрокидывала голову, и тогда лицо ее искажала безумная гримаса. От боли и страха женщина потеряла рассудок. Она складывала руки так, словно качает дитя, а губы ее кривились страшной, безумной улыбкой… При этом дрожащим, нежным голосом она тихонько пыталась напевать колыбельную. Глаза ее, устремленные в невидимый мир, пугали всех, кроме тупого палача и фанатичного инквизитора. Приступ длился пару минут, затем проходил. Тогда голова ее вновь падала вниз, а руки беспомощно стелились по полу.
Инквизитор грозно возвышался над своей раздавленной жертвой.
– Обвиняемая Урсула Браун, признаешься ли ты в том, что лишала коров молока?
– Я не пью молоко! – неожиданно женщина заговорила ясным и твердым голосом. Но это было единственной вспышкой силы… После этих слов лицо старой женщины исказила судорога боли, и из горла вырывается истерический крик, – Да! Да! Да! Пропадут пусть эти коровы! Ненавижу коров!
В ненормальных глазах был ужас.
– Напускала ли ты туман на окрестные земли?
– Да! Туман! И еще солнце! Все напускала!
– Сколько с твоим участием напущено бурь, туманов, морозов, снегопадов?
Перестав понимать, она вновь стала качать невидимого ребенка, тихим голосом напевая бессмысленные слова колыбельной….. Голос инквизитора излучал спокойствие.
– Ты признаешься в этих темных делах?
Обвиняемая принялась петь громче. Еле заметным кивком головы инквизитор заставил подойти палача. Увидев его фигуру, женщина испустила крик ужаса. От этого крика пришла себя.
– Да, признаюсь! Признаюсь! Признаюсь!
По второму знаку инквизитора палач вернулся на свое место.
– Сколько бурь, морозов, туманов, снегопадов?
– Много! Я не умею считать!
– Как обстоит дело насчет союза с нечистым?
– Сорок лет распутничала с ним! Сорок лет!
– Демон был один или их было много?
– Множество! Не сосчитать! Не увидеть! Все небо покрыто ими! Дьяволы! Дьяволы!
– Отрекалась ли ты от Бога и в каких словах?
– Он забрал моего ребенка! Моего мальчика! Будь проклят! Проклят!
– Сколько малых детей съедено при твоем участии?
Женщина разразилась истерическим хохотом:
– !7! Нет, 20! И всех прижила с множеством чертей! Чертики пляшут на крыше – бух-бух, бум-бум! Чертики! Дождь из чертиков! – хохот, – на крыше пляшут чертики в железных башмаках!
– Как ты их готовила – варила или жарила?
Глаза ее закатились….. Женщина упала на пол ничком, потеряв сознание. Палач вылил ей на лицо ковш ледяной воды. Врач трясся от ужаса. Старуха очнулась:
– Я погубила смертью 240 человек и столько же хотела бы погубить!
– Как ты их погубила?
– Всех сварила! И отпустила на луну! Старых и молодых! Всех! И еще четырех козлят! Четыре маленьких козленка паслись на лужочке с молодым пастушком… пастушком…
– Как ты поднимала бурю и снегопады? С помощью детского сала?
– 17 в хороводе на траве мало… 25 в самый раз, – снова раздался хохот.
– Для мази необходимо сало мертвых или живых детей?
– Я пила их кровь! Я съела их сердце! Я съела их мясо! Я забрала их глаза!
– Сколько рожениц ты извела?
– Больше сотни! Все они проходили мимо и собирали цветы в саду!
– Как ты добывала уродов, которых подкладывала в колыбели вместо настоящих младенцев?
– Выкапывала их в огороде! Они росли в моем огороде! После дождя!
Снова принялась жутко трясти головой.
– Можешь ли ты превратить коровье молоко в кровь?
Но вместо ответа, тряхнув прядями слипшихся кровавых волос, старуха снова запела. В ее рту не хватало многих зубов, а на месте выбитых (очевидно, выбили в застенках) зияли разверстые кровавые раны. Вместе со слюной из ее рта вылетали брызги свежей крови и оседали на полу. Немного успокоившись, женщина прекратила петь. В ее глазах (застекленевших в страшном, ничего не понимающем выражении сумасшедшей) заблестели слезы. Постепенно тихий голос сорвался на громкое рыдание:
