Протодьякон ощутил, что после убийства - нет, казни - Ликтора силы его не только восстановились, но и многократно умножились, невзирая на сохранявшуюся боль.
Кровь?
Да, его исцелила кровь…
Интересно: сказалось привнесенное Ликтором звериное начало? Или врожденное, собственное?
Пантелеймон взял лопату, легко переломил об колено. Надо же - и чувства вернулись к рукам и ногам; в них теперь разливалось приятное тепло.
На обломок палки он намотал ветошь. Плеснул на нее керосином. Размахнулся и зашвырнул фонарь в угол, где, помимо тряпья, виднелись еще и клочья сена. Все занялось моментально, и сарай вдруг осветился пляшущим живым светом. Это был не мертвый лунный свет, но животворящий, огненный.
Челобитных сунул ветошь в пламя, и у него получился преотличный факел.
С улыбкой на губах он ткнул его в бороду отрубленной голове, и та тоже загорелась.
Потом он поджег сам труп.
Затем прихватил косу, вышел наружу и поджег избу, которая тоже заполыхала очень споро. Дом наполнился криком, но протодьякон не обратил на это ни малейшего внимания.
Вид у него снова сделался очень строгий.
С поджатыми губами, с факелом и косой на плече, смерти подобный, он размеренно вышагивал по улице - теперь победителем и мстителем. Он сворачивал то вправо, то влево и - поджигал дома!
Вскоре в Зуевке стало светло, как днем.
Отовсюду неслись дикие вопли, но протодьякон по-прежнему оставлял их без внимания. Выскочил кто-то - не разобрать, кто, взрослый или ребенок, в руке - топор. Пантелеймон легко снес ему голову с плеч.
Ему казалось, будто он движется неторопливо; на самом деле он чуть не бежал, иначе не успел бы запалить все село. Когда он добрался до дома Ликтора, позади него ревело пламя, вознося к небесам корчащиеся черные тени, - может, то были демоны, а может быть, и просто извивались прослойки дыма. Крыши проваливались одна за другой, за демонами гнались к луне снопы искр.
Иногда из домов выбегали объятые огнем фигурки, чтобы почти сразу же замертво упасть на дороге.
«Как бы сюда не перемахнуло», - озабоченно подумал о пламени Пантелеймон.
Он вошел в ликторову избу уже по-хозяйски, как к себе домой. Да, в общем-то, другого дома у него здесь и не было.
Осмотрелся, возвел очи горе.
Отбросил ненужную больше косу, полез наверх.
Ликтор не обманул: зелье нашлось быстро.
Прихватив коробку и шприц, Челобитных вышел на свежий воздух. Правда, назвать этот воздух свежим мог разве что сумасшедший, но Пантелеймон считал иначе. Он достал из кармана оберег, связал перерезанный шнурок и надел себе на шею поверх крестильного крестика.
Потом протодьякон поджег избу Ликтора.
После этого набрал полный шприц раствора, засучил рукав. Вену нашел сразу - их этому специально учили - ситуации бывали разные, иногда приходилось вводить себе антидоты, а то и наркоту, чтобы сойти за своего среди иноверцев или каких-нибудь дьяволистов.
«Во славу Господа», - произнес Пантелеймон про себя, ничуть не усомнившись в уместности этой формулировки.
Сколько же доз он набрал?
Сколько колол ему Ликтор?
Сколько доз вообще можно вводить зараз?
Об этом Пантелеймон не имел ни малейшего представления.
Конечно, можно было бы справиться в файлах, хотя он не помнил, чтобы там на сей счет сообщалось что-либо определенное.
Все индивидуально.
Кроме того, во-первых, было уже поздно - ликторов дом пылал, как факел, а во-вторых, протодьякон ощущал полное безразличие к дозировке.
На время, однако, он задался вопросом: а почему?
Жить надоело?
Нет, ни в коем случае.
Хочется навсегда остаться оборотнем-волком?
На этот счет у него не было твердой уверенности. Пожалуй, что нет.
Хотя, пожалуй, что… да.
Постепенно он с неудовольствием признал, что полагается на оберег. В соломенном чучелке сосредоточилось его упование на спасение. Крест был забыт. Осознав этот факт, Челобитных испытал сосущее чувство. Он что-то делает не так. Так не должно быть!
Он превращается в язычника! Он поклоняется бездушному идолу, он предает ради него Спасителя. Но… «кто душу свою хочет спасти, тот ее потеряет». Не так ли сказано Спасителем?
Значит, надо потерять душу, чтобы спастись. Надо совершить смертный грех.
Ликторова отрава исправно творила свое дело, продолжая кипеть в сердце и растекаться по всем органам и членам. Иудина философия Ликтора уверенно одерживала верх над иррациональной простотой Евангелия.
Протодьякон претерпевал истинное оборотничество, его третью форму, о которой не говорилось ни в одном трактате.
В любом случае, его помыслы и намерения чисты.
Он сжег деревню из лучших побуждений. Лучшей участи для этих несчастных, нежели очищение огнем, нельзя было и придумать.
Из лучших же побуждений он намерен сделать и то, что задумал. Ибо, в противном случае, ему не выйти к отряду Ликтора, который вот-вот придет к мнению, что леса ему мало, что нет никакого смысла ограничиваться тайгой. И тогда волчье полчище рванет в Крошкино, а оттуда - в Бирюзово, потом - в Иркутск… и так далее.
Оно бы и ничего, но стая примется действовать по своему усмотрению, а это недопустимо!
Ясно, как день, что Ликтор в конечном счете натаскивал стаю для похода - хоть на того же Виссариона.
А что?! Вполне правдоподобная мысль. И вполне по Писанию: кто расставляет сеть, тот сам будет уловлен сетью.
Да черт с ним, с Виссарионом, Инквизитор заслужил и худшую долю. Но стая не ограничится Виссарионом. Под угрозу будет поставлена вся Секретная Православная Служба, а дальше…
В общем, протодьякон продолжал служить на благо Отечества.
Игла вошла в вену, Пантелеймон ввел ее, даже не глядя. Затем надавил на поршень и перегнал в себя весь раствор до последней капли.
Новое крещение
Ночь!
Теперь это была настоящая, живая ночь, а не мрачная неподвижная и беззвучная мгла. Истинная ночь, наполненная шорохами, ароматами, вздохами ветра, шелестом листвы, сиянием внезапно ожившей луны.
Луна засияла обновленным светом, который казался не отраженным, а ее собственным, насыщенным серебром.
Понеслись по небу рваные черные облака, игравшие друг с дружкой в догонялки и не успевавшие до выигрыша сохранить форму. Они любились друг с дружкой, они сливались - сочетались браком и тут же расставались, распадались…
Рассекая широкой грудью высокие травы, волк мчался по направлению к лесу. На шее у него ошейником натянулась тесьма, оберег-чучелко мотался из стороны в сторону.
Лес манил волка, казался ему родным домом.
