– То есть банка с тухлой рыбой, – прокомментировал Герберт и с хлюпаньем втянул в себя остатки кофе.
– И поджарьте к ней рыбки, – как нарочно проблеяли за соседним столиком.
Герберта затошнило. Бросив газету, он выбрался на улицу и встал посреди тротуара, не зная, что делать дальше. Оглядевшись, он приметил телефон-автомат. Рядом притулилась со своими ведрами цветочница. Нащупав мелочь, Герберт вошел в будку, но монеты не пригодились – в аптеке снова никто не отзывался. Герберт вышел на улицу, сердито грохнув дверцей.
– Ну и дела, – вздохнул он.
– Что, трубку не берет? – вмешалась цветочница. – А вы все равно хризантем возьмите, девушки любят хризантемы…
– Оранжевые? – спросил Герберт.
– Желтые, оранжевые, лиловые, – закивала цветочница, – некоторые целыми охапками берут.
– Я видел, – угрюмо ответил Герберт, смутно припоминая типа в кожаном плаще, и замялся. – А знаете что – дайте букетик, – решился он. В конце концов, можно будет оставить на пороге, подумал Герберт. Вместе с запиской – извиниться за вчерашнее… Элли ведь наверняка обиделась.
Аптека была заперта, и дверной колокольчик напрасно надрывался в тишине. Отчаявшись звонить, Герберт хотел уже уйти, когда вспомнил про черный ход. Клаус вечно забывал запирать его, и Элли в детстве часто сбегала через задворки, когда отец запрещал ей поучаствовать в какой-нибудь сомнительной затее мальчишек. Обойдя аптеку и оглядевшись по сторонам, Герберт махнул через забор. Пригибаясь, он пересек задний дворик, заросший бурьяном, в котором мелькали пустые склянки. Привычки Клауса не менялись годами: дверь отворилась от легкого толчка. Помявшись на пороге, Герберт все-таки набрался решимости войти в дом.
– Есть кто-нибудь? – окликнул он.
Не дождавшись ответа, Герберт поднялся наверх. Комната Элли была пуста, постель – тщательно застелена. Пахло тухлой водой. Герберт обалдело поглядел на вазу, лежащую на полу, и педантично разложенные в рядок завядшие хризантемы. Вспомнилось, как ночью Клаус жаловался на перевернутые цветы. Значит, разговаривал из комнаты Элли? Говорил, что она спит, а сам в это время сидел на ее кровати? Плохо понимая, что делает, Герберт положил рядом свой букет и направился к кабинету Клауса.
Итак, аптекарь соврал. Ночью Герберт сделал вид, что поверил ему, потому что не хотел лишних хлопот, но обманывать себя и дальше не получалось. Элли не возвращалась домой. Герберта охватило раскаяние. Она пришла за помощью и поддержкой, расстроенная ссорой с отцом (о причинах этой ссоры Герберт старался не думать), а он попросту выгнал ее в ночь… Но не одну же! Гай не мог не проводить ее домой. Или мог? Куда они оба пропали? Герберт понял, что вот-вот начнет ревновать свою девушку к лучшему другу, и попытался взять себя в руки. Стоп. Но ведь Гай вчера тоже был какой-то странный, и это происшествие в музее…
Герберт взялся за голову и болезненно замычал. Надо было что-то предпринять. В поисках подсказки он оглядел кабинет. Внимание привлек заваленный документами и рукописями стол. Что же, подумал Герберт, по крайней мере, можно попытаться узнать, насколько серьезен был вчера Клаус. Давно зная аптекаря, Герберт догадывался: если у того засела в голове какая-нибудь идея, то, пожалуй, с него станется упираться до последнего. Если Клаус решил, что у Элли «болезненная склонность к бродяжничеству» – он будет пытаться держать ее взаперти, не обращая внимания ни на какие разумные доводы. Но залезть скальпелем в мозги родной дочери? Герберт, посмеиваясь, покачал головой. Клаус, конечно, упрям, но и фантазер изрядный. Игуана, надо же!
Стыдясь, Герберт неуверенно поворошил бумаги, пробежал глазами несколько листков и схватился за голову, обмирая от ужаса и отвращения. Уже не стесняясь и не заботясь о порядке, он бросился перебирать бумаги, то внимательно вчитываясь, то судорожно отшвыривая листы и хватая новые. Герберта тошнило. Стены кабинета медленно вращались, неуклонно кренясь на голову. От аптечных запахов слезились глаза, воздух был тяжелым и пыльным, как на забитом хламом чердаке, а по ногам тянуло ледяной сыростью. В складках тяжелых штор чудились очертания очень худого человека в черных одеждах, в цилиндре и с бледным лицом скелета: доктор Анхельо вышел из могилы, чтоб прийти на помощь коллеге.
В невообразимой дали взвизгнул поезд, окно едва заметно задребезжало, потревоженное проходящим через Клоксвилль товарняком, и наваждение рассеялось.
– Так. Мне срочно надо проветриться, – сказал Герберт в пустоту.
В ответ на подоконнике раздался громкий шорох. Герберт, придушенно пискнув, взвился над креслом. Зелень в террариуме снова зашелестела, закачались листья. На песчаный пятачок выползла игуана и принялась обнюхивать пустые блюдца. Вид у нее был оскорбленный.
– Тоже хочешь прогуляться? – спросил Герберт. Повинуясь импульсу, он приоткрыл крышку террариума. От влажного тепла на лице тут же осели мелкие капельки. Игуана молчала, глядя снизу вверх, и Герберту показалось, что выражение ее морды стало чуть менее надменным. – Бедная, бедная! Клаус норовит вспороть тебе брюхо… Давай сбежим, а? – Ящерица моргнула. – Погуляем по холму, подышим свежим воздухом, – бодро продолжал Герберт, вытаскивая игуану из ящика, – там ничего нет, кроме свежего воздуха, вот увидишь, отличная прогулка!
Он смутно понимал, что неожиданное желание прогуляться как-то связано с бумагами Клауса, но размышлять об этом не хотел.
Ящерица оказалась на редкость увесистой, и Герберт взмок, пока поднимался на холм. На просторе, под солнцем и тихим ветерком, он немного пришел в себя и уже не мог взять в толк, зачем вообще потащил с собой игуану. Зачем лезть к развалинам тюрьмы, он тоже не понимал, но, в конце концов, какая разница, где приходить в себя? Здесь тихо, безлюдно, а воздух свеж, чист и пахнет травами. Этого достаточно.
Вывеска, обещавшая пиво из холодильника, заставила его остановиться. Вообще-то Герберт никогда не пил по утрам, но сегодняшний день с самого начала пошел наперекосяк. Эксцентричный старый негр, подкрашивавший чудовищно аляповатую роспись на стене дома, с готовностью притащил ему пару бутылок светлого. Неловко изогнувшись и пытаясь прижать безвольно обвисшую игуану локтем, Герберт полез за кошельком.
– Вы всегда гуляете по развалинам с ящерицами? – спросил старик, с интересом наблюдая за мучениями Герберта.
– Нет, – сокрушенно ответил тот. – Так уж сегодня вышло.
Он наконец-то выудил кошелек из кармана и теперь пытался раскрыть его одной рукой. Старик по-прежнему следил за ним круглыми и блестящими, как у мопса, глазами, в которых не было и тени улыбки. Вдруг Герберта осенило.
