Однако прошло еще несколько недель, и ночное происшествие повторилось — снова я проснулась с колотящимся сердцем от ощущения дурного предчувствия — беспричинного, потому что тот вечер был безмятежным, мы смотрели «Игры престолов», ели суши и болтали о том, как повезло нам встретить друг друга и какое удивительное будущее нас ждет.
Я подскочила на кровати и снова увидела его — на этот раз он склонился надо мною, низко, как будто принюхивался. И снова это незнакомое страшное выражение — ноздри раздуваются, в глазах — пустота, из уголка приоткрытого рта стекает струйка клейкой слюны.
Я протянула руку — хотела, как и в прошлый раз, потрясти его за плечо, разбудить, чтобы он снова стал родным, предлагающим заварить чаю, успокаивающим… — и даже не сразу поняла, что случилось, просто инстинктивно отдернула руку, которую словно кипятком обожгло. И только спустя несколько секунд до меня дошло — он же укусил меня! Молниеносно подал вперед лицо и куснул меня за руку, сильно, до крови! Кажется, я больше удивилась, чем испугалась. Никто и никогда не поднимал на меня руку. У меня были тихие интеллигентные родители, и я всегда влюблялась в тихих интеллигентных мужчин. Поглаживая укушенное место, я завопила:
— Проснись! Что же ты?! Сейчас же просыпайся!
Но это было бесполезно. Мужчина вел себя как дворовый пес, которого годы, проведенные в поиске тепла и пищи, сделали холодным и недоверчивым. Он быстро вскинул руку и нервно почесал лицо — в этом жесте тоже было что-то звериное. Я бросилась вон из комнаты — надеялась добежать до ванной, запереться или даже выбежать в ночнушке из квартиры и опозориться перед соседями, подняв крик. Но он настиг меня, он был сильнее.
Я оказалась на полу, Один же Мужчина навалился на меня всем своим весом, из его открытого рта капала слюна — на мое лицо, шею, грудь. В его горле клокотало рычание, его ногти царапали мою кожу. Я завизжала и зажмурилась, я так надеялась проснуться, не хотелось верить, что все это правда, что все это — и есть моя жизнь. Боли я почти не чувствовала.
На следующее утро врач травмпункта недоверчиво рассматривал укусы на моем теле. Выглядела я так, словно на меня напала стая зараженных бешенством обезьян. Синяки, кровоподтеки, следы зубов, откушена мочка уха, все волосы в запекшейся крови, на шее глубокие царапины. Вызвали милицию — с хладнокровием зомби я написала заявление. Никто мне не верил. «Что значит — ни с того ни с сего? — спрашивали меня. — Вот так и накинулся? Начал кусать? И он никогда раньше не проявлял агрессию?.. Искусал вас во сне?.. И куда же он делся?»
Один Мужчина и правда пропал. Утром я обнаружила себя на окровавленном грязном полу, и больше никого в квартире не было. Похоже, ушел он без куртки и босиком.
Все мне сочувствовали. Кто-то посоветовал снять другую квартиру — что я и сделала. Время шло, я принимала антидепрессанты, ела много сладостей и никогда не проводила вечера в одиночестве. Постепенно ужас отступил, я даже, кажется, перестала верить в реальность случившегося. И иногда ловила себя на стыдной мысли, что все еще по Одному Мужчине скучаю. Никто не знал, где он, его объявили в розыск, его телефон остался в моей квартире, он перестал ходить на работу, и все в глубине души считали, что, придя в себя той ночью, он ужаснулся содеянному и покончил с собой. И когда-нибудь Москва-река вынесет к грязным своим берегам его раздувшееся объеденное раками тело.
Но в середине лета в мою дверь позвонили — что меня не удивило, потому что я ждала курьера с пиццей. Легкомысленно распахнув дверь, я чуть не завизжала от ужаса, потому что на пороге стоял он — сильно похудевший, небритый, в каком-то странном пальто (ночь была душной и теплой, а пальто — шерстяное, молью поеденное, как будто бы у беспризорника отобранное). Он вдвинулся в прихожую так быстро, что я ничего не успела сделать, — и сразу бросился на колени, и по щекам его текли слезы.
— Прости меня… Это какой-то кошмар. Я не знаю, что делать. Жил на даче заброшенной, много размышлял. Я же все помню… Ты думала, что я спал, но я помнил, как все было. Как будто дикий зверь в меня вселился… Я смотрел на тебя, безмятежно спавшую, и думал, что люблю тебя так, что готов сожрать. Это пульсировало в висках — сожрать, сожрать… Знаешь, в каннибализме есть своеобразная эротика…
— Перестань. Замолчи! Я вызову милицию.
Он даже меня не слушал:
— Я представлял, что ты будешь со мною, во мне… Когда любовники снимают одежду и являют друг другу то, что скрыто от посторонних глаз, тело, — это лишь имитация близости. А я смотрел на тебя и желал близости истинной. Я увижу тебя всю, твою кровь, внутренности, кости. То, что обычно прячут… Мне так казалось… Я готов на все, лишь бы ты меня простила. Я пройду лечение, я лягу в психушку…
Он закрыл лицо грязными ладонями, плечи его затряслись. Это дало мне шанс — рванувшись к двери, я выбежала в подъезд, а потом и на улицу, и бежала до тех пор, пока хватало дыхания.
И вдруг я вспомнила — есть же шкатулка, в шкатулке лежит восковая куколка, которую дала мне бабка. Моя новая квартира окнами выходила на парк, главной достопримечательностью которого считали небольшой, но довольно глубокий пруд, с кувшинками, утками и непрозрачной темной водой. Тем же вечером я обмотала шкатулку скотчем и выбросила ее в пруд.
А утром раздался звонок. Следователь, который вел мое дело, сообщил, что Одного Мужчину наконец нашли — к несчастью, мертвым. То ли он желал этой смерти, то ли просто был неосторожен — принял большую дозу спиртного и зачем-то полез купаться в городской пруд.
Я никому и никогда не рассказывала об этой истории — с самого начала. Те, кто был знаком лишь с мозаичными ее деталями, мне сочувствовали, считали меня жертвой психопата и даже радовались, что этот кошмар позади, — насколько можно вообще радоваться истории, в которой замешана чья-то смерть. Чувство вины мучило меня только первые несколько лет — затем же я почти поверила сочувствующим.
Случилось это в конце восьмидесятых. У Артамоновых были соседи — близкие родственники какого-то дипломата. Дом их полнился удивительными для советских людей излишествами. Хозяйка разгуливала по квартире в атласном халате с драконами и пионами, от нее тонко пахло абсолютом жасмина, расфасованным в золотые флаконы в каком-то французском парфюмерном доме.
Кофе (из размолотых электрической кофемолкой гватемальских зерен высшего качества) гостям подавали в фарфоровом сервизе тончайшей работы, и порой Артамоновой казалось, что соседке важнее не угостить человека кофе, а похвастаться наличием красивой посуды. «Впрочем, это я, наверное, завидую», — со вздохом добавляла она, когда об этом заходила речь.
