– Ну и что? – Щукин покрепче сжал под мышкой градусник. – Это замечательно. Сейчас мы нагоним температуру, и нас оставят в изоляторе на несколько дней.
– Щука, ты чего, действительно на солнышке перегрелся? Зачем тебе сидеть в изоляторе?
– Чего дергаться? Заперли – и заперли. Здесь уж нас точно никто не достанет.
– Здесь не достанет, а там? Как же остальные?
– Васька, ты неугомонный. Какое тебе дело до остальных? Чего ты суетишься? Живешь – живи. Другие сами разберутся. Все равно они тебе не верят. Расслабься, все идет замечательно. Посидим здесь… Я хоть высплюсь.
От удивления у Глебова открылся рот. Он не сдержался, схватил друга за плечи и встряхнул.
– Ты что, не понимаешь, что от барабанщицы никуда не спрятаться?! – заорал он в широко распахнутые глаза Сереги. – Что, если ей понадобится, она тебя везде найдет?!
И, как будто подтверждая его слова, вдалеке раскатилась еле слышная барабанная дробь.
Васька бросился к окну. На крыльце, задрав голову, стоял Платон и смотрел на него.
Глебов спрыгнул с подоконника.
– Ну вот, – сказал он упавшим голосом, – теперь за нами еще и следят.
С невероятным терпением Платон сидел в беседке напротив входа, поглядывая на окна третьего этажа. Несколько раз его подменяли первоотрядники. Но больше чем на пятнадцать минут он не уходил…
Поначалу Платону казалось, что вся его затея глупая, – не станут эти сумасшедшие бежать из изолятора и вытаскивать остатки статуи на сцену. Это было бы наглостью высшей степени.
Статую разбили. Первый отряд сделал это легко и весело, так же как и выкопал злополучный крест на мысу. (Нечего пугать малышей и выдумывать всякие сказки.) Но уже через час на хоздворе ни арматуры, ни кучи камней, оставшихся от барабанщицы, не оказалось. Это Платона взбесило. Тасканием туда-сюда статуи эта ненормальная парочка вывела его из себя. А ведь он точно знал, что все фокусы проделывают именно они. В одиночку или с помощниками, не важно. Главное, что придумали безумную игру с переносом тяжестей эти двое. И все их отпирательства выглядят совершенно неубедительными.
Когда Максим поинтересовался, не видел ли Платон двух его охламонов, он догадался, чем могут заниматься приятели, – они собирают статую, чтобы утром притащить в клуб и выставить Платона на посмешище. Еще бы! Первый отряд не может справиться с двумя пацанами из третьего!
Но получилось все не совсем удачно.
Платону очень хотелось отправить мальчишек домой, чтобы они больше не мозолили глаза. И повод был подходящий – без вожатых ушли за территорию лагеря, плавали на другой берег. Этого было достаточно, чтобы выслать их отсюда. Петухов категорически запрещал отпускать детей к реке одних, заставлял вожатых следить за каждым ребенком в воде, чуть ли не заслоны выставлял, чтобы ребята не убегали купаться одни. Провинность этих двоих он не должен был спустить.
Но начальник лагеря выгонять ребят не стал, да и Володя оказался против, хотя история со статуей его тоже раздражала. Еще врачиха вмешалась, стала уверять, что у ребят солнечный удар, что они перегрелись и теперь несут всякую чушь про барабанщицу. Вот дети пошли! Дай им волю, они такого напридумывают, что взрослым и в кошмарном сне не приснится. Говорят, в их корпусе опять визг стоял. Ребята из первого отряда напугали девчонок из третьего, которые зачем-то забрались в кладовку. Ватман стащили, тарелку разбили. Если бы эти два гаврика не сидели в изоляторе, можно было бы смело все валить на них.
Но они там, на третьем этаже.
Пару раз бежать они пытались. Открыли форточку и попробовали вылезти, спустившись по связанным простыням. Платон простыни отобрал. Ничего, поспят на голом матрасе, но сегодня ночью он им гулять не даст.
Вокруг административного корпуса во время тихого часа крутилась девчонка, кажется, она их подружка. Вглядывалась в окна. Хорошо, что ничего не заметила, хотя мальчишки хотели ей что-то выбросить из окна.
Платон проводил взглядом выходящих из корпуса Максима все с той же девочкой. Имя у нее какое-то простое… То ли Таня, то ли Маня… Правую забинтованную руку, ярко белеющую на темной футболке, она нежно прижимала к груди.
Окно на третьем этаже продолжало гореть. Штора еле заметно шевелилась.
Значит, они видят, что он здесь. Это хорошо. Больше не попытаются убежать.
– Свет бы им выключили, что ли, – недовольно пробурчал Платон, удобнее устраиваясь на лавке.
И сразу же свет наверху погас.
«Сейчас начнется, – удовлетворенно подумал вожатый, предвкушая веселую ночку. – Если матрас на полосочки не порвут, будут спускаться на шнурках».
Но форточка оставалась закрытой, окно матово поблескивало в темноте.
«А ведь скоро полнолуние», – зачем-то про себя отметил Платон. Немного кособокая луна висела как раз над административным корпусом.
Насладиться прелестями ясной ночи ему не удалось. Свет в палате загорелся опять. И выключился. Потом друг за другом загорелись все окна третьего этажа и так же, друг за другом, погасли. Как будто кто-то очень быстро пробежал по коридору, щелкая выключателями сначала в одну сторону, затем в другую. И тут же свет залил холл первого этажа.
Платон привстал со скамейки.
Творилось нечто странное. В холле никого не было, свет зажигать было некому.
А потом кто-то решил порезвиться с выключателями второго этажа – сначала загорелись окна через одно, потом погасли и вспыхнули те, что до этого были темными. Так повторилось несколько раз, и здание опять погрузилось в темноту.
Платон медленно подошел к крыльцу, тронул ручку входной двери. Она была заперта.
– Вот паразиты, – прошептал он. – Все-таки выбрались. Неужели эта врачиха оставила двери открытыми? Я же просил ее это не делать.
Совсем рядом щелкнул выключатель, и свет загорелся под козырьком крыльца.
Платон почувствовал, как шея его деревенеет и как ему становится трудно повернуть голову, чтобы посмотреть, кто же это сделал.
Выключатель был рядом. Можно было протянуть руку и коснуться его заляпанной краской поверхности. Так он и сделал. Выключатель оказался холодным и немного влажным. Прямо у вожатого на глазах клавиша, звонко цокнув в тишине, провалилась одним краем внутрь, и лампочка умерла. Потом какая-то неведомая сила надавила на верхнюю часть клавиши. Тусклый свет озарил крыльцо.
Цок. Свет. Цок. Темнота. Цок. Свет. Цок. Темнота.
Когда свет загорелся в очередной раз, Платону сначала показалось, что он ослеп, – до того все стало нестерпимо белым. И только когда он начал различать предметы, то увидел, что прямо перед ним стоит огромная белая статуя барабанщицы. Голова у нее была наполовину разбитая. Глаза смотрели пристально.
