Старыгин повернулся к своему загадочному собеседнику и увидел, что тот сидит в кресле перед роялем, безвольно откинув голову, а в горле его, под самым подбородком, торчит рукоятка метательного ножа.
Глаза «гвардейца» еще жили, в них было непереносимое страдание, а по груди стекала темная кровь.
Старыгин бросился к умирающему, хотя и понимал, что вряд ли может чем-то ему помочь…
Их глаза встретились. Губы раненого чуть заметно приоткрылись, он пытался что-то сказать Старыгину, но вместо слов на губах выступила только кровавая пена. Тогда правая рука «гвардейца» едва заметно шевельнулась, приподнялась и упала на клавиатуру рояля.
Пальцы пришли в движение и проиграли три ноты.
В следующую секунду глаза «гвардейца» погасли навсегда.
Дверь комнаты распахнулась, в нее вбежал давешний парень в светлом костюме.
– Джакопо! – воскликнул он полным страдания голосом и прижал к себе голову мертвеца. – Джакопо!
В следующую секунду он повернулся к Старыгину.
– Это ты? – проговорил он срывающимся от ненависти голосом.
Старыгин не мог говорить. Он покачал головой и показал на труп «пана Лойзы» возле дверей.
– Уходи! – выдавил парень, отвернувшись. – Уходи скорее! Не хочу тебя видеть! Он погиб из-за тебя! Уходи! Скоро здесь будет полиция!
Старыгин кивнул и вышел в коридор.
В его ушах звучала коротенькая мелодия, которую проиграл перед смертью двойник амстердамского стрелка. Всего три ноты. Он проиграл их, когда понял, что пробитое ножом горло не даст выговорить ни слова. Этой коротенькой мелодией он что-то хотел сообщить Старыгину. Что-то настолько важное, что волновало его в последнюю секунду перед смертью…
Старыгин повторил про себя эти три ноты.
Внезапно в его памяти всплыло далекое детство.
Уроки музыки. Строгая учительница Евгения Львовна заставляет его часами отрабатывать технические приемы. Чтобы он лучше запоминал какие-то музыкальные фразы, она пропевает коротенькие стихотворные строчки или просто слова… и вот эти самые три ноты… кажется, это называется синкопа… и чтобы он лучше запомнил, учительница округляет губы и выводит:
– А-ам-стер-дам…
Ну конечно! Ведь и тот человек, который погиб в монастыре Сан-Марко, успел сказать Старыгину, что картина находится в Амстердаме! Ведь неизвестная женщина, так часто встречающаяся на его пути, тоже живет в Амстердаме!
Навстречу Старыгину метнулась знакомая высокая фигура.
Катаржина заглянула ему в лицо, обеспокоенно спросила:
– Что с тобой? На тебе просто лица нет!
– Его тоже убили, – выдохнул Дмитрий Алексеевич.
Катаржина не спросила, о ком он говорит. И вообще ее лицо осталось удивительно спокойным. Она спросила только об одном:
– И что же ты собираешься делать дальше?
– Я еду в Амстердам, – твердо ответил Старыгин.
–
Мы едем, – поправила его Катаржина.
– Смотри у меня, – Гертджи Диркс прижала к стене новую служанку и погрозила ей кулаком, – если я только прознаю о твоих шашнях с господином…
На ее румяном лице выступили мелкие капли пота. Ей вдруг показалось, что все это уже было.
– Как можно, мефрау! – Хендрикье Стеффелс, служанка, нанятая хозяином в помощь Гертджи, потупилась, как положено порядочной девушке, и попятилась к дверям. – У меня и в мыслях не было такого непотребства…
– Я вижу тебя насквозь! – с трудом выдохнула Гертджи и прикрыла глаза. Было, все это было! И эти слова, и эта бессильная, изнуряющая ненависть!
– Ты спишь и видишь, как бы забраться в его постель! В нашу постель! Шлюха!
– Мне обидно слышать такие слова! – Хендрикье выскользнула, отступила к кухонной двери, поправила сбившийся фартук. – Я порядочная девушка! Позвольте уйти, мефрау, меня ждет зеленщик!
– Иди… – Гертджи скривилась, отвернулась от наглой девки и пошла в сторону мастерской – узнать, не нужно ли чего-нибудь минхейру Рембрандту.
Честно говоря, она сама настояла на том, чтобы взять в дом новую служанку. Ей хотелось освободиться от грязной и тяжелой работы. В конце концов, она теперь – почти что хозяйка в этом богатом и красивом доме… Правда, дом этот только кажется богатым, на самом деле он весь оброс долгами, как корабль за долгое путешествие обрастает ракушками, да и сам хозяин, минхейр Рембрандт – мужчина не особенно завидный, если, скажем, сравнить его с беспутным трубачом, покойным мужем Гертджи. И вообще он человек со странностями… особенно после того, как схоронил свою жену, мефрау Саскию…
Вспомнив покойную хозяйку, Гертджи фыркнула.
Вот ведь, эта чахоточная свинья угрожала ей, кричала на нее, чуть не каждый день устраивала скандалы… и где она теперь? На кладбище!
Но эта белобрысая девка, Хендрикье, та еще штучка! Не успела появиться в доме, как принялась строить хозяину глазки!
Нет, шалишь! Не для того Гертджи приложила столько сил, не для того она рисковала спасением души, чтобы теперь все досталось какой-то неотесанной деревенщине!
Гертджи свернула к лестнице, ведущей в мастерскую, и вдруг из полутьмы выступила знакомая фигура.
Покачиваясь и колыхаясь, как сгусток речного тумана, поднимающегося по вечерам от каналов, из полутьмы выступила покойная мефрау Саския. В той же длинной рубахе, что и в прошлый раз, с всклокоченными, спутанными волосами, с лихорадочным румянцем на щеках, она смотрела на Гертджи из-за поворота коридора. В коридоре потянуло могильным холодом и сыростью, как из открытого после зимы погреба, и запахом реки.
– Что смотришь? – Гертджи отступила на шаг и уперла руки в крутые бока, как во время базарной перебранки. – Все никак не угомонишься? Отправляйся обратно в могилу, к своим мертвым дружкам! Черви еще не всю тебя изъели? Убирайся прочь! Ты меня не запугаешь! Я победила, и тебе с этим придется смириться!
Однако мертвая женщина не успокоилась, не подчинилась строгому приказу своей преемницы. Она запрокинула голову и зашлась громким, издевательским хохотом.
Гертджи испуганно попятилась.
Как она смеет? Как она может смеяться над ней? Ведь за ней, Гертджи, осталась победа! Она хозяйничает в доме, носит украшения покойницы, крутит как хочет ее мужем…
Мертвая женщина отсмеялась, подняла бледные руки, словно собираясь проклясть живую, но вместо этого бесследно растворилась в воздухе.
Гертджи попыталась перекреститься, но раздумала, плюнула в темный угол и поднялась по скрипучей лестнице в мансарду.
Новый ученик старательно копировал портрет мрачного бородатого старика.
