– Нет, такие лакомства нам не по карману.
Я достаю кошелёк и говорю продавщице:
– Взвесьте полкило вот этих персиков, пожалуйста.
– Насть, не надо, – тихо говорит Ника.
Я и бровью не веду. В полкило помещается три персика, я расплачиваюсь и вручаю Нике кулёк. Мы идём дальше, некоторое время висит неловкое молчание.
– Не стоило, – говорит наконец Ника.
Я отвечаю:
– Почему не стоило? Я тоже люблю персики. Давай съедим их вместе.
В ближайшем ларьке я покупаю бутылку самой дешёвой воды и мою персики под струёй. Их бархатная кожица намокает. Устроившись на ещё сыроватой скамейке, я впиваюсь зубами в сочную мякоть, потом протягиваю персик Нике, и она тоже откусывает. Кусая по очереди, мы приканчиваем первый персик, причем Нике достаётся последний кусочек на косточке, и вместе с ним ей в рот попадают и мои покрытые персиковым соком пальцы. Я смеюсь:
– Не откуси мне руку!
Она улыбается:
– Она очень вкусная.
Таким же образом мы съедаем второй персик, а от третьего Ника отказывается:
– Всё, кушай сама.
Мне ничего не остаётся, как только съесть третий персик самой. После этого у меня все пальцы в соке, и я хочу ополоснуть их остатками воды из бутылки, но Ника со странным блеском в глазах берёт мою руку:
– Можно?
Её рот щекотно и влажно обхватывает мои пальцы, и в том, как она это делает, есть что-то сладострастно-порочное. Мне слегка не по себе, но я не показываю вида, Ника тоже как ни в чём не бывало закуривает, потом, спросив меня:
– Не будешь? – допивает остатки воды и бросает бутылку в урну.
Прогулка продолжается, мы идём вдоль парковой ограды – чёрных молчаливых чугунных прутьев, и мне они отчего-то напоминают могильную ограду.
– Ты как – работаешь? – спрашивает Ника.
Я киваю.
– Продавцом в салоне подарков. Но сегодня у меня выходной.
– Выходной – это хорошо, – задумчиво говорит Ника. И добавляет: – А я даже не знаю, как буду устраиваться. Наверно, отовсюду будут отфутболивать.
– Всё равно где-нибудь да возьмут, – говорю я, чтобы её подбодрить. – По-любому устраиваться надо.
– Надо, – соглашается Ника. – Не буду же я сидеть у матери на шее.
– Они с твоим папой развелись, – говорю я. – Ты знаешь?
Она кивает, её взгляд становится угрюмым. Мы проходим мимо летнего кафе с продажей пива, и она кивком головы предлагает мне зайти. Это кстати, потому что мои ноги устали на каблуках. Мы берём по пиву и пачку чипсов, садимся за столик. Только сейчас я соображаю, что это то самое кафе, в котором мы с ней когда-то сидели, и сердце ёкает. Ника приникает к стакану долгим глотком, с наслаждением пьёт.
– Ох, сто лет пива не пила, – говорит она.
– Мы здесь уже были, – замечаю я.
– Может, и были, – пожимает она плечами.
– Мы тут сидели в тот день, когда ты в первый раз коротко постриглась, – напоминаю я.
– Не помню, – отвечает Ника.
– Не помнишь? – удивляюсь я. – Такой знаменательный день?
Она усмехается.
– Нет, не помню... Выходит, не такой уж и знаменательный. Были дни и познаменательнее.
Я выпиваю одно пиво (0,5 литра), а Ника, соскучившись по этому напитку, берёт второе. Потом мы гуляем по парку, и, как когда-то давно, Нику тянет повисеть на перекладине. Ей удаётся подтянуться один раз, а потом она со смехом спрыгивает на землю. Сделав пару шагов, она присаживается на корточки возле дерева и прислоняется спиной к стволу.
– Что-то развезло меня, – усмехается она. – Пьянит вольный воздух-то...
Скорее так подействовал на неё литр пива, но я молчу. Сидя на корточках у дерева, она смотрит куда-то вверх и улыбается, и ей, наверно, сейчас хорошо. Мне не хочется ей мешать, и я молча встаю рядом, прислонившись к тому же стволу плечом. Мы вместе смотрим в небо над верхушками деревьев, серое, затянутое тучами, и не хочется ничего говорить. Я не спрашиваю Нику, каково ей было в неволе: я чувствую это и так. Она сидит, я стою рядом, и мы молчим.
– Слушай, – вдруг фыркает она, – кажется, пиво просится наружу.
Мы не идём в платный туалет, а ищем кусты погуще. Ника забирается в самую середину, а я смотрю, нет ли кого поблизости. Она в кустах вполголоса матерится.
– Что случилось? – спрашиваю я, еле сдерживая смех.
– Крапива, мать её!.. Прямо в пятую точку ужалила!
Я беззвучно давлюсь от смеха. Ника выбирается из кустов, застёгивая джинсы, потирает зад и с улыбкой прибавляет ещё пару крепких словечек. Мы бредём в зарослях, пока не выходим на дорожку.
Мы сидим на скамейке, Ника курит уже вторую сигарету подряд, задумчиво щурясь. Сквозь серую пелену облаков проглядывает наконец-то солнце, и мокрый асфальт блестит. Рыжевато блестят в луче солнечного света ресницы Ники, и кажется, будто не было ничего, и мы по прежнему старые подруги.
Бросив окурок, она обращается ко мне:
– Можно серьёзный вопрос?
– Давай.
– Ты сейчас одна?
– Какой ты предпочитаешь ответ: длинный или короткий?
По аллее гуляют мамаши с колясками, влюблённые парочки, а я одна. На крыше воркуют и целуются голуби, под окнами раздаются по ночам кошачьи концерты, прямо посреди улицы собираются собачьи «свадьбы», люди в ювелирных салонах покупают обручальные кольца, а я одна и свободна, как ветер в поднебесье. Маленькая девочка с букетом полевых цветов ждёт встречи со своей мамой, а мама даже ещё не знает папу. А может быть, знает, но то, что именно он будет папой, ей неизвестно. Это длинный ответ.
– Давай лучше короткий, – говорит Ника.
– Тогда – да. Одна.
Телефонная мелодия сопровождается зелёными аплодисментами тополиной листвы. Я достаю телефон из сумочки.
– Настя, ну как? Ты встретила Нику?
– Да, мы сейчас в парке.
– Дай-ка мне её на минутку.
Я передаю Нике телефон.
– Привет, мам... Да. Нормально. Да так, гуляем... Ладно. Хорошо, идём. Да...
Мы идём домой – не ко мне, а к Нике. Она останавливается посреди своего двора и, закрыв глаза, слушает шелест ив. Присев на край детской песочницы, закуривает.
– Ну, ты чего? – спрашиваю я удивлённо. – Мама ведь ждёт.
– Сейчас пойдём, подожди, – глухо отвечает она. – Мамка меня столько ждала – неужели не подождёт ещё пять минут?
– А зачем пять минут?
– В руки себя мне надо взять, понятно?
Поперхнувшись дымом, она кашляет, прикрываясь рукой, потом длинно сплёвывает и курит, покашливая и обводя взглядом крыши домов двора. Розовые высокие мальвы у подъезда покачиваются, кланяясь нам, солнце блестит в лужах, в небе проступают клочки синевы, а на кирпичной стене написано голубой краской из баллончика: «Люблю. Скучаю».
