Но когда Гунтарсон потянулся, чтобы взять ее за руку, она сложилась пополам, сползла на колени и попыталась не упасть головой об пол, вцепившись в его ногу.
Рвота ударила в пол, будто выплеснутая из ведра. Второй приступ залил перед ее платья, колени, и ботинки Гунтарсона и Дола. Она соскользнула на пол, сильно ударившись подбородком, в яростных судорогах. С каждой все более сильной конвульсией наружу извергалось все меньше.
Элла скользнула к ней за спину, просунув одну руку под подбородок Джульетты, а второй обвив ее талию. Она старалась поддерживать голову матери, чтобы не перекрыть доступ воздуха. Элла-то знала, каково это, когда тошнит.
Дола, морщась от вони, заторопился по коридору к кухне за ведром и тряпками. Гунтарсон, хотя и для него все это зрелище, особенно состояние его собственных ботинок, отнюдь не было приятным, пересилил себя, и подхватил женщину под руки, чтобы дотащить ее до ванной второго этажа. Оставив там Эллу с ее матерью, он вскоре ушел.
По подбородку Джульетты стекала кровь. Может быть, это из-за рвоты, подумала Элла, ей ведь не однажды случалось видеть то же самое, когда тошнило ее саму. Но нет — когда она, поддерживая мать, приоткрыла ей рот, оказалось, что шатается зуб. Он был наполовину выбит, и Элла могла бы вытащить его, если бы решилась. Но она не решилась.
Вместо этого она раздела мать, безучастно балансировавшую на грани обморока, и помогла ей сесть в ванну. Металлические краны уперлись Джульетте в поясницу. Элла сняла с крючка душ и с четверть часа поливала ее слабым теплым дождиком.
Потом, завернув мать в какую-то одежду, она оттащила ее на постель, и вернулась вниз.
Питер к этому времени уже уехал.
В темноте своей комнаты Элла пыталась ощутить его присутствие. Дола был где-то на другом этаже, пытался оттереть следы рвоты Джульетты со своих туфель. Журналисты со своими машинами и мотоциклами по-прежнему толпились на улице, перекрыв подъездную дорожку, и расположившись на лужайках; их моторы непрерывно пыхтели, поддерживая работу «печек» и магнитол. BMW Кена так и не появился: возможно, он вернулся в Бристоль. К Марше, своей «жене по средам». С Эллой оставалась Джульетта, но она была без сознания. Фрэнк спал в передней комнатке бристольской квартиры тетушки Сильвии. Элла чувствовала, что на глазах у него лежит что-то влажное и холодное, но не могла сообразить, что это. Не стоило и пытаться.
Так что теперь Элла искала Питера. Она лежала, прислушиваясь к пению ветра в ветвях тополей, и вспоминала, как он ее обнимал. Потерлась лицом о краешек простыни, представляя, что это его рубашка. Обхватила себя крест-накрест за плечи, представляя, что это его руки… Запах тертого лимона ворвался во влажную затхлость ее комнаты…
Она представляла, как он улыбается ей, мысленно глядела на его губы. Ей хотелось обнять его, притянуть поближе, но ее собственное тело по сравнению с его мощными мускулами, которые так хотелось ощутить, казалось похожим на скелет. Иллюзия исчезла, его лицо поблекло, и она почувствовала себя так, будто ее, замерзшую и одинокую, бросили на холодный матрац… И она стала его искать.
Сконцентрировалась на том, что видят его глаза — но где бы он в тот момент ни находился, там явно было темно. Мерцающее голубоватое сияние, возможно, от экрана работающего телевизора, где-то слева в поле его зрения, не давало достаточно света. Она подождала, надеясь, что глаза привыкнут к темноте. Там что-то было, точно было, но оно пряталось от ее взгляда.
Элла попыталась прислушаться, но слышала лишь шорох ветра среди тополей. Попыталась докричаться до него, но он, казалось, не хотел ее услышать. Поэтому она продолжила попытки рассмотреть хоть что-нибудь.
Через пятнадцать-двадцать минут терпеливого созерцания темноты Элла наконец что-то разглядела. Перед ней вспыхнул оранжевый огонек. Спичка. Через секунду она разгорелась ровным белым пламенем, и появилось лицо девушки, обрамленное черными кудрями. Лежа на подушке, она прикуривала сигарету. Ее шея и плечи были обнажены, Элла, казалось, смотрела прямо на нее — это значило, что Питер стоит на коленях или наклоняется над ней.
Девушка выдохнула струйку дыма. Элла почувствовала его запах, грубый и горький. Резко открыла глаза. Она никогда раньше не видела эту девушку. Она не хотела ее больше никогда видеть!
«Дейли Мейл», четверг, 21 января.
У нас случился прорыв! Неделю назад левитация была феноменом, в который верили только мистики, эксцентрики и сумасшедшие. Теперь полмира верит в нее, как в реальность, не подлежащую сомнению.
Половина мира либо отрастила себе невидимые крылья, и летала во время эпохальной программы, транслировавшейся телевидением в понедельник, либо наблюдала кого-то (или что-то), отправившегося в полет у нее на глазах.
Такое нельзя игнорировать или забыть. Подобные переживания будут храниться в памяти, не просто как медиа-сенсация, но как семейные легенды, приукрашиваясь, отшлифовываясь, и передаваясь следующим поколениям. Это вошло в историю.
Мир, разумеется, знал о существовании левитации в течение многих столетий, но существенного доказательства пришлось ждать очень долго. Все, чем мы располагали прежде — это обрывочные, мелкие случайные свидетельства. Взять, например, святого Игнатия Лойолу. В шестнадцатом веке, когда не существовало еще преимуществ телевидения, видеозаписи и спутниковой связи, Лойола основал орден иезуитов. Но даже среди истово верующих рассказ о его чудесном полете в Барселоне в 1524 году, когда его видели поднявшимся над полом на высоту нескольких ладоней, причем комната была залита ослепительным светом, воспринимался с некоторым трудом.
Святой Иосиф Купертинский, покровитель летчиков и астронавтов, тот действительно снискал всемирную славу благодаря своим полетам. Послы, священнослужители, принцы крови совершали паломничество во францисканское аббатство в Гротелле, чтобы стать очевидцами его экстазов.
Иосиф был деревенским дурачком, родившимся в 1603 году в конюшне, внебрачным сыном плотника. Отчаянно желая вести духовную жизнь, он оказался столь же отчаянно неспособным к получению монастырского образования. Его горячий нрав не позволил ему даже удержаться в должности сапожника в монастыре капуцинов, и ему потребовались годы постов и самоотвержения, чтобы церковные власти наконец решили, что монашеская жизнь будет для него наилучшим выходом. Очень скоро они пожалели о своем решении. Иосиф впадал в мечтательный экстаз при малейшем упоминании имени Божьего. Голоса хора, звон колоколов, любая евангельская притча, имя Святой Девы, или любого из святых, полслова о небесном сиянии, все что угодно — и он отключался от реальности.
