Елена Блонди - Хаидэ

У маленького костра она посидела, тихо разговаривая с Фитией. Смотрела в огонь, думая о том, что ее маленький лежал бы сейчас на коленях, а она трогала бы крошечные пальчики и смеялась детскому бормотанию. Нельзя думать об этом, иначе тоска сожрет ее, сделает слабой.

Фития ушла спать, а Хаидэ, передернув плечами, оглянулась. И ей пора лечь. Но пришли эти мысли, а следом за ними беспокойство. Где же Техути? Когда она с ним, то мир кажется добрее и наполняется надеждой. И тоска по сыну отступает.

Надо идти спать, сказала она себе и встала. Прислушалась к мерному дыханию няньки, к дальним ленивым разговорам мужчин у костра. И тихо ступая, пошла в темноту, немного злясь на себя за то, что идет разыскивать мужчину. Но что плохого? Ведь это ее любимый и он недавно, лежа на ней, говорил о счастье.

Запахи трав были такими густыми, что казалось, стояли призрачными зарослями вокруг, и хотелось вытянуть руку, чтоб не мешали идти. Хаидэ шла к камню-клыку, где в прошлую ночь ждал ее Техути. Вдруг он и сейчас там.

Скала забелела в темноте, и женщина остановилась, услышав мужской тихий голос. Слов не разобрать. Но что-то спрашивает и будто ждет ответа. А вот заговорил снова, тихо-тихо. Возразил и, кажется, перебивая неслышного собеседника, стал низать слова одно за другим.

Можно затаить дыхание и подобраться совсем незаметно. Встать с другой стороны высокого камня и выглянуть. С кем же он там?

Покраснев, она кашлянула и пошла, четко ступая и проводя рукой по верхушкам низких кустов. Голос смолк. Из-за камня показалась знакомая фигура. Мужчина стоял молча, ожидая, когда она подойдет. Луна светила слабо, но все же света было достаточно, чтоб увидеть — он один и никто не бежит в темноту, разве что лег и скрылся в высокой траве ползком.

— Я соскучилась.

Обеспокоенная его молчанием, подошла совсем близко, заглядывая в сумрачное лицо с неясными чертами.

— Почему ты не приходил ко мне? Мы бы посидели у костра.

— Ты весь день занята, — голос его был отрывистым и холодным.

Отвернувшись, Техути ступил за камень и сел, приваливаясь к теплой шершавой поверхности. Хаидэ села рядом, вытягивая ноги.

— Да. Все требует моего внимания. Как же иначе?

— И даже девчонки Ахатты.

— Тех. К чему что-то затевать, если нельзя сделать этого хорошо? Я могу ей помочь, чтоб степные осы не остались лишь женской болтовней.

— Я понимаю.

— Мне мало твоих ледяных слов! Если понимаешь, к чему обида? Ты не подросток! Даже мальчики племени ведут себя умнее.

— Мальчикам повезло, они не ложатся в траву с женщиной, которая — вождь.

— Вот! О том я и говорю. Но похоже, ты не слышишь меня.

Теплый камень согревал спину, а в грудь Хаидэ заползал холодок. Да что же это? Она так надеялась на счастье, и оно было совсем рядом, оно — было! Но с того мгновения, как Техути взял ее и вошел, подарив огромность мира, все вдруг стало качаться и кажется вот-вот грохнется, рассыпаясь в прах. Такая усталость. Нет сына, оттуда издалека будто ползет постоянно тяжелая злоба Теренция. Советники, хоть и верят ей, но она знает — всегда придется ей быть лучше мужчин, сильнее мужчин и умнее, чтоб занимать место одного из них. Страдания Ахатты, пусть временами такие резкие и чрезмерные, но разве можно винить ее, все потерявшую? Нет. Только помогать и поддерживать. А кто поддержит ее? Только Фития? И любимый, который казался ей сотканным из солнечного света, превращает мгновения счастья и покоя в череду пустых разговоров о том, кто прав, а кто виноват.

И если сейчас говорить ему все это, то случится просто еще один разговор…

— Я люблю тебя, — сказала Хаидэ, — и я очень скучала. Жизнь отнимает у нас дни, но ночи — наши. Давай ценить их.

— Это все разговоры, — ответил Техути, и она досадливо засмеялась, снова осознавая свою беспомощность. Вот все повернулось. И снова превращается в раз-го-во-ры…

— А с кем ты говорил, когда я пришла? — она прижалась к нему и опустила голову на плечо, зашарила по коленям, разыскивая его руку.

— Ты слышала мои слова?

Хаидэ зевнула.

— Нет. Ты бормотал, я была далеко. С кем, Тех?

— Я говорил… со своим богом, — ответил он после короткого молчания.

— Как хорошо! Знаешь, у нас так много всего произошло, я вдруг стала бояться, что ты его забыл. Тебе холодно? Укройся, вот плащ.

Мужчина прокашлялся. Натянул на плечи полу плаща, обнимая под ним Хаидэ.

— Нет. Не забыл. Я говорю каждый день. Со своим богом.

— Я совсем засыпаю. Передай ему приветы от небесного учителя Беслаи. Вон он, видишь? Держит в ладони половинку лунной монеты, и улыбается.

— Вижу.

— Расскажи мне о своем боге, Тех. Как его зовут и есть ли у него лицо, и какое оно. Расскажи, будто я совсем маленькая, а ты укачиваешь меня. Я не засну, не думай. Мне интересно и важно.

Она зашевелилась, тепло дыша ему в грудь, прижалась бедром к его ноге. Техути огляделся, собираясь с мыслями. Сердце затукало, и вдруг степь распахнулась, разрывая бледный лунный свет, кинулась к его лицу хохочущей черной пастью.

— Вот лицо твоего бога! — загремела темнота, скалясь осколками зубов, — вот его темное имя! Давай, сын темноты, поведай солнечной жене о том, как сладко смотреть в черную бесконечность, что лежит изнанкой всего — счастья, любви, материнства, покоя… Давай же! Солгав ей словом, солги многими словами. Это! Так!! Сладко!!!

— У тебя сердце, Тех. Что? Что случилось?

Спасаясь от вопросов, он скинул плащ и, хватая женщину за плечи, повалил, обнимая.

— Ты случилась. Какие рассказы. Ночь и мы. Я…

— Да…

Целуя белеющее лицо, он подхватил мягко плывущее тело, поворачиваясь, лег на траву и укладывая женщину сверху, обнимал, путая пальцы в волосах. Смотрел через ее плечо, как темнота пялится на них, по-прежнему хохоча и подбадривая его.

— Давай, обращенный! Покажи самке, что такое настоящая темная страсть, как крепка ее паутина.

В этот раз Хаидэ не кричала от счастья. Двое бились телами и пока он пригибал ее лицо к своему плечу, чтоб не увидела лика тьмы, она, закрывая глаза, протекала пространство, растворяясь и молча крича от боли, что ей причиняла его огромность. Куски и полосы летели через нее, ударялись в желудок и сердце, прокатывались по горлу и, прорезая дыры в коже, вываливались наружу, прорастая событиями бывшими и будущими. Там был ее сын, лежал со сжатыми кулачками, а лицо медленно покрывалось мертвой синевой. Был согнутый локоть танцующей черной девы, унизанный серебряными цепями, и вдруг — страшное лицо то ли человека то ли зверя, с тяжелым морщинистым веком, наползшим на вытекший глаз. Была тяжкая битва, с топотом и хриплыми криками, и груди коней сшибались, звеня металлом доспехов. Был голос, повторяющий непонятные слова. И когда она почти умерла, рыдая от невозможности все разделить и определить каждому видению его место, вдруг, стеклянно вильнув хвостом, поплыла через месиво прозрачная рыба с бесшабашным выпуклым глазом, раскрашенным яркой краской. И все замерло, надуваясь как пузырь, с радугой, играющей на круглых дрожащих боках. Замерло, на-ду-ва-ясь. И лопнуло, разбрасывая вокруг радужные сверкающие осколки.