Хунсаг удивленно прислушивался к мыслям лопоухого мальчишки — обычным мыслям подростка, живущего в измочаленной бесконечными войнами стране. Выходит, и бобогото не был особенным с младенчества. Когда же он получил дар? Как ему удалось обнаружить в себе волшебное проросшее зернышко, слабое и хрупкое, и распустить его в ядовитый цветок с толстым шипастым стеблем?
Хунсаг копался в воспоминаниях противника, как патологоанатом в пораженных странной болезнью органах.
Вот мальчишка вырос — стало длинным и жилистым его тело, а лицо суровым, как гранитный монумент. Его матери давно не было в живых, отец-солдат пропадал в партизанских отрядах, деревню сожгли. У юноши появилась любимая женщина — красивая вдова с оленьими глазами и тяжелыми бедрами, старше его на целую жизнь, на восемнадцать лет. То, что он чувствовал, было похоже на наркотический дурман — один взгляд женщины превращал его в растекающиеся горьковатым медом соты. Может быть, в мирное время на их пару смотрели бы косо, но война рождала и не такие союзы. Юноша с нею почти два года, и женщина любила мечтать: вот закончится война, и они переедут к ее родственникам в Сомали, там она сможет рожать хоть каждый год.
Те люди пришли ночью — с шакальей подлостью прокрались в деревню. Обоим дозорным перерезали горло, потом разбились на несколько групп и отправились по домам. Те люди пришли за нехитрыми ценностями, которые могли найтись в хижинах простых деревенских жителей, и убивать не собирались. Во всяком случае, в ту ночь не погиб никто, кроме дозорных и женщины бобогото.
У нее имелась единственная драгоценность — бусы из необработанной бирюзы, принадлежавшие когда-то матери. Эти бусы были словно единственной фотокарточкой женщины, как будто бы ее родословной, доказательством существования прошлого. На войне люди становятся такими сентиментальными к прошлому, потому что оно, в отличие от будущего, стабильно и неизменно.
Когда один из шакалов протянул к бусам грязную ладонь, женщина метнулась вперед — и тут же получила две пули в живот. Все произошло так быстро, что юноша даже понять ничего не успел, и вот любимая уже умирает на его руках. Мучительной была ее смерть — она хрипела и сплевывала кровь до рассвета. Никогда в жизни — ни до, ни после — бобогото не чувствовал себя таким беспомощным.
Когда женщина все-таки умерла, в него словно вселился Другой — взрослый, безрадостный и жестокий. Он поднял темное лицо к серому рассветному небу и заорал во всю глотку, и крик, вырвавшийся из его глотки, был похож на предупреждающий рокот доисторического ящера. На много километров разнесло его эхо, и те, кто в то утро был им разбужен, ощутили одно и то же — безысходную тоску, как будто все хорошее уже случилось, а впереди только чернота.
Следующим утром в нем проснулось это. Ему не хватило бы ни опыта, ни чувства языка, чтобы сформулировать, чем именно это было, но он сразу почувствовал его присутствие.
Почувствовали и другие — когда юноша вышел на улицу, соседка, знавшая его с младенчества, сначала сделала шаг по направлению к нему, а потом вдруг нахмурилась, отвернулась и, подхватив юбки, убежала прочь.
Через неделю он ушел в лес, почти ничего с собою не взяв. То был необъяснимый порыв: разрубая топором лианы, юноша понимал, что идет вопреки логике не на смерть, а туда, где его ждут, где ему и должно быть.
Почувствовал он и место, где следовало остановиться. Стряхнул тряпичный рюкзак с саднящих плеч и спустя три дня и три ночи построил дом, в котором ему суждено было прожить больше ста лет. В следующие несколько недель бобогото узнал о себе больше, чем за минувшие восемнадцать лет жизни. Узнал, что лесные животные от него шарахаются, как будто он выдыхает огонь; что может не есть, не пить и не спать много дней подряд. Однажды он споткнулся о выглянувший из размытой дождем земли корень, упал плашмя и пропорол живот острой веткой. Сознание его оставило, и последнее, о чем юноша успел подумать сквозь пурпурную пелену боли, было: это все, я умираю, предчувствие обмануло меня. Но спустя часы он пришел в себя, окрепшим кулаком выдернул из живота ветку, растопыренной ладонью зажал рану, из которой пульсирующими толчками выходила черная кровь, и пополз вперед. Его снова вело это. Он полз, пока не нашел куст с широкими маслянистыми листьями. Сорвав лист, растер его в ладонях и приложил к животу. И снова наступила его личная ночь, тягучая, смолистая, с горчинкой. А когда бобогото открыл глаза в следующий раз, боли почти не было, кровь остановилась. Он осторожно добрел до родника, напился и промыл рану. В джунглях опасно пахнуло кровью. Но никто не пришел на зов его заживающей раны, как будто бы по венам юноши текла отрава, и хищники, почуяв это, с опаской сторонились.
Прошел, наверное, год, а может быть, больше, прежде чем он впервые вышел к людям. Юноша не нуждался в человеческой близости и почти забыл язык, на котором говорил всю жизнь, — память выкорчевала его за ненадобностью. Но другое желание — знакомое, земное, неожиданное — заставляло его прорубать себе путь по давно заросшей тропе, которая когда-то его сюда и привела. Он хотел женщину. Хотел снова пережить знакомую маленькую смерть в подрагивающем лоне потной (от страха ли? от страсти?) самки.
Пока дошел до деревни, солнце дважды поменялось местами с луною. И вот он уже идет между знакомых хижин, осунувшийся, с опасной сумасшедшинкой в глазах. Какой-то мужчина в белом балахоне кричит ему в лицо: «Уходи! Уходи!» — пытается драться, как неловкий молодой петушок. Один удар пальцем в грудь, и тот лежит в пыли, а его широко распахнутые глаза с ужасом смотрят в полуденное, словно застиранное небо. И тогда отшельник впервые услышал за своей спиной: «Да он колдун… бобогото… Пропадал столько лет в джунглях, вернулся невредимый… С ним нельзя связываться… бобогото…» Ритмичное, как барабанная дробь, прилипло к нему новое имя.
Несколькими минутами позже он увидел девушку лет четырнадцати, шедшую мимо с корзиной мокрого белья на голове. И вдруг обнаружил в себе новый дар — молча звать за собою. Не спросив, свободна ли девушка, желает ли того же, что и он, бобогото вошел вслед за нею в глиняный дом. Ее страх длился не больше минуты, а потом взгляд увяз в его темных глазах, она игриво тряхнула дешевыми серьгами и расхохоталась, как пьяная. Потом девушку ту объявят его женой — потом, когда за ним захлопнет двери лесная глушь.
Вот так, в концентрированной вседозволенности, пройдут долгие годы его жизни.
Бобогото повзрослеет, заматереет, перестанет удивляться новым открывающимся талантам, наоборот — научится давать им развитие, научится желать большего. И окружающий мир станет его тайной лабораторией.
