«Цикады? — подумал он. — Я даже не знаю, как она, цикада, выглядит!»
В десяти футах слева стала поворачиваться на петлях дверь, и, будто выпущенный из запертой потайной двери памяти, аромат шоколадного печенья заструился к нему — мама поставила их в духовку, и вот они, вырастая из своих формочек, становились все пышнее и пышнее... Хрупкий силуэт скользнул в комнату.
В тот день она назвала ему свое имя.
На следующий она сорвала свои простенькие одежды, раздела его и увлекла к накрытому простынкой дивану. После этого Марк почувствовал, будто родился заново и стал совершенно другим Держа за руку, она повела его к зловещей гигантской кровати и научила, как можно удобно устроить тело на ложбинах и пазах жуткого ложа, и ложе приняло их обоих, и они словно переделали кровать заново под собой в то время, когда двигались.
Разве мог он сказать Джимбо: «Я был облачен в ее тело, будто во вторую кожу».
«Реально?» — спросил тот.
«Реальней не бывает, — ответила она. — Настолько, насколько я в силах сделать это».
Время, сбросив свой древний-древний нрав, явило им свое истинное лицо. Один час стремительно обернулся тягуче-ленивым месяцем. Они перестали замечать время — его просто не было.
«Теперь ступай и подумай, — сказала она. — Покидаешь ли ты свой мир со мной или выберешь путь попроще? Поскольку всем и каждому в твоем мире приходит собственный срок покинуть его».
И еще она сказала: «Торопись, торопись, солнце клонится к закату, Черный человек идет. Однако ты можешь уйти со мной».
Марк встретился со своим единственным другом и понял, что их встреча была последней. Летним вечером он отправился в парк и сел на знакомую скамью. Первое дыхание ночной прохлады коснулось его щеки. Ветерок шепнул: «Торопись, торопись...» Вскоре он поднялся и пошел.
— По-видимому, он хочет с тобой пообщаться, — сказал Филип. — И ты в курсе, я же тебе говорил.
Филип свернул на парковку в квартале от управления полиции, где примерно девятнадцать часов назад Рональда Ллойд-Джонса сфотографировали, сняли отпечатки пальцев, отобрали личные вещи и ценности и предъявили официальное обвинение в убийстве нескольких человек Присутствовавших при этом офицеров полиции озадачило то, что он принял свое унижение с долей хорошего юмора. Он отказался сделать заявление до прибытия своего адвоката, но — вы представляете, его адвокат в настоящий момент на отдыхе, играет в гольф на Сен-Круа и вернется не ранее чем через два-три дня. В силу таких обстоятельств Ллойд-Джонс потребовал себе одиночную камеру, регулярное питание и право пользования блокнотом формата 33х40,6 см и письменными принадлежностями, которые позволят ему, как он высказался, «начать подготовку своей защиты». О, кстати, — а не имеют ли отношения к его аресту два джентльмена, что подъезжали сегодня днем к его дому и спрашивали, как проехать на Лоблолли-роуд? Первые шесть полицейских, которые с ним работали, ничего об этом не знали и, испытывая отвращение к своему громадному улыбчивому пленнику, ничего бы не сказали, даже если бы знали ответ на вопрос. Седьмым офицером, которого Ллойд-Джонс увидел в этот хлопотливый день, был сержант Франц Полхаус. Полхаус сообщил Ллойд-Джонсу, что тот не должен задавать подобных вопросов.
— Скажите, — поинтересовался Ллойд-Джонс, — раз уж вы считаете, что у вас есть веские основания для моего ареста, вы действовали на основании опознания по словесному портрету?
Сержант Полхаус признал, что фоторобот сыграл определенную роль в событиях сегодняшнего дня.
— А вашим свидетелем, со слов которого составили мой портрет, не была ли та пожилая дама, что подходила ко мне в парке Шермана в тот момент, когда я был вовлечен в абсолютно невинную беседу?
— Все может быть, сэр.
— Я воспринимаю ваш ответ как утвердительный. А мужчина, который сегодня подходил к двери моего дома, проверял сходство моей внешности с фотороботом, составленным со слов той пожилой дамы?
— Этого я не могу вам сказать, сэр.
— С тем мужчиной был еще один человек. Если не ошибаюсь, джентльмен, сопровождавший его, это Томас Пасмор.
— Вы не ошиблись, — сказал сержант.
— Я чрезвычайно польщен.
В таком духе и продолжалось весь остаток вечера. Просьба Рональда Ллойд-Джонса была удовлетворена: он получил одиночную камеру, ужин (есть он отказался) и письменные принадлежности. На следующее утро сержант еще раз встретился с Ллойд-Джонсом в комнате для допросов. Ллойд-Джонс пожаловался, что не может принять ванну или хотя бы душ, и Полхаус объяснил, что он не сможет принять ванну или хотя бы душ до завершения процедур предварительного следствия. Однако если мистер Ллойд-Джонс захочет сейчас дать полное искреннее признание, похода в душ придется ждать всего лишь до момента прибытия его адвоката.
— Вот, значит, как, — сказал Ллойд-Джонс. — На вашем месте, сержант, я бы очень постарался, чтобы такой заключенный, как я, был устроен с комфортом.
— Мне кажется, вы устроены с невероятным комфортом, — ответил сержант.
Ллойд-Джонс сообщил, что кое о чем размышлял накануне, большей частью о Томасе Пасморе.
— Видите ли, я, как и любой другой, читаю газеты и имею кое-какое представление о том, как мистер Пасмор творит свои чудеса. Использование открытых для общественности документов и архивов — отличное подспорье, не правда ли?
— Это общеизвестно, — кивнул Полхаус.
— По-моему, человек, который «на ты» с компьютерами, кодами доступа, паролями, может нажить себе большие неприятности, забираясь куда не следует. Ежели в процессе поисков ему придется выйти за рамки дозволенного, то есть преступить закон, любое найденное им свидетельство будет считаться неприемлемым, ведь так?
Это был нелегкий момент для сержанта. Полхаус не имел представления, сколько границ дозволенного переступил Том Пасмор.
— Не могли бы вы мне назвать имя того человека, другого — с которым я говорил?
— Поскольку рано или поздно вам придется узнать его — пожалуйста: это Тимоти Андерхилл
— Писатель Тимоти Андерхилл?
— Совершенно верно.
— Вы разыгрываете меня.
Полхаус бросил на него взгляд, который мог бы прожечь насквозь обыкновенного человека
— Забудьте обо всем, что я наговорил вам, — сказал Ллойд-Джонс. — Пожалуйста, привезите Тима Андерхилла, мне очень надо с ним поговорить. И пока вы этого не сделаете, я никому не скажу ни слова.
