Поздний вечер сгущался синим мраком, переходя в ночь. Свет Граев не включал, хватало фонаря за окном. Прикончив третий стакан, он повернулся к бледно-желтому электрическому пятну на улице и возмущенно спросил:
– Нет, какого черта, а?
После чего уронил голову на грудь и захрапел тихонько.
Снились волки с окровавленными мордами, рвущие зубами какой-то бесформенный ком плоти. Граев замычал от омерзения и проснулся. Прямо перед ним возвышался, нависая, кладбищенский призрак. С перепугу Граев принял его светящиеся глаза за волчьи и попытался закричать. Вышло что-то вроде придушенного «Апхх-ааа!».
Призрак тут же отодвинулся от него к окну, и Граев наконец смог хорошо рассмотреть его в свете уличного фонаря. Кошмарный верзила кого-то напоминал лицом. Но никто из знакомых Граева не носил на голове длинные патлы и не имел ни подобных габаритов, ни таких профессионально накачанных мышц. И во всем облике приставучего привидения было что-то сбивающее с толку. Какая-то деталь, которая сразу бросается в глаза, но почему-либо не доходит до сознания.
Призрак выжидал какое-то время, словно давал Граеву передышку, чтобы прийти в себя.
– Ты чего ко мне пристал? – набравшись мужества, спросил Граев и начал осторожно выбираться из кресла. – Не к кому, что ли, пойти больше?
Заговаривать зубы привидению, безусловно, странное занятие. Призрак не отвечал, только смотрел на Граева потусторонними глазами.
– А если тебе чего-то нужно, так иди в милицию. Она у нас, знаешь, какая, милиция наша. Не положено у нас, чтобы интуристы в квартиры к гражданам врывались. – Граева начало трясти, он не сознавал, что плетет. – Не положено. Да. Так что давай, уходи давай.
Выкарабкавшись из кресла, он медленно переместился к двери, загородив выход из комнаты. Хотя, предлагая фантому уйти, он, конечно, не имел в виду дверь. Привидениям вообще-то положено ходить сквозь стены и растворяться в воздухе.
Граев нашарил за спиной выключатель и щелкнул. Свет не зажегся.
– Черт знает... – растерянно пробормотал он.
И тут верзила заговорил могильным голосом:
– Отпусти... Гъюрг... волк... убей... нельзя... отплата... крови...
Граев знал, что страха не испытывает, только не мог понять, отчего его колотит так, что зубы чечетку выбивают. Фантом двинулся к нему. Но затянуть новую порцию своего неживого рваного косноязычия не успел – Граев, раненый страшной догадкой, бросился вон из квартиры.
Бежал долго, чувствуя, как гонится за ним тошнотворный ужас. Было до безумия, до истерики жалко самого себя. Время от времени он оглядывался, вслепую махал кулаком, страшно бранился.
Он знал, от чего бежит. Понял, кого напоминало лицо не умершего мертвеца. Его самого. Та деталь, ускользавшая в силу привычности от сознания, – раздвоенная правая бровь, будто рассеченная несуществующим шрамом, фамильная отметина. Большая редкость, как объяснил когда-то знакомый студент-генетик. Такая же бровь была у прадеда на фотографиях, у деда, у отца, у погибшего в детстве старшего брата. Такая же у Василя. Упрямая настойчивость, с какой странная отметина маркировала всех мужчин его семьи, наводила иногда на странные мысли. Но ничто не могло бы так напугать Граева, как та же метка на лбу у непонятного, невесть откуда взявшегося привидения.
Граев не заметил, в какой момент его убегание от неведомого лиха превратилось в противоположность – в преследование, неизвестно чего и кого. Он уже не оглядывался, но до рези в глазах всматривался в темноту впереди. Уличное освещение куда-то пропало, и под ногами захрустело, зашелестело. «За кем же это я гонюсь?» – слабо удивился Граев, но этот вопрос тотчас же померк в мозгу. Города вокруг больше не было. Со всех сторон его обступали сумрачные, трясущие листвой, словно пальцами, деревья. «Лес. Откуда тут лес?» – все еще пытался мыслить Граев, но уже с большой неохотой. Его окружало море незнакомых запахов. Точнее, он чувствовал, что когда-то знал их, но забыл. Теперь они возвращались к нему. Запах древесной коры, спрятавшегося в траве зверька, гниющего пня, запах завтрашнего дождя и пролетевшей ночной птицы, не остывший след человека. Граев целиком отдался новым приятным ощущениям. Точно в детство попал. В щенячью пору первой весенней любви. Хотелось броситься в траву и кататься в ней, повизгивая от удовольствия, или всласть потереться спиной о ствол дерева, или поведать о своих желаниях бледному свету, льющемуся сверху, из ночной темноты на землю.
Странные мечты насторожили Граева. Что-то чужое поднималось в нем, шевелилось, вскипало. Рассудок поглощался чем-то дремучим, совсем не человеческим. Ум переставал быть разумом и становился инстинктом. Граев попытался взбунтоваться, но был тотчас наказан. Из утробы его донеслось тихое ворчание, и он понял, что ничего так не хочет сейчас, как кусок сырого, дымящегося кровью мяса.
Вот тогда он взвыл. Волчий вой разнесся по лесу, устроив переполох среди пробудившейся живности. Загомонили в кустах испуганные птахи.
Когда вой стих, Граев, уже не совсем Граев, легко и бесшумно потрусил вперед.
Темнота расступилась, теперь он отчетливо видел каждый ствол, куст, поросшую рытвину. Ощущение свободы и горячего тока крови в жилах наполняло его радостью. Он как будто пробудился от долгого, неприютного, сковывающего сна. Он был счастлив.
Голод все сильнее подстегивал тело, ставшее сильным, гибким, легким. Но добычи, достойной его, здесь не было. Он жадно втягивал в себя воздух, ища нужный запах, крутил головой, надеясь поймать будоражащие кровь звуки. Скоро он убедился, что под покровом этого леса жили лишь землеройки, ежи да белки. Это был неправильный лес.
Но о голоде пришлось забыть, когда потянуло сильным, крепким запахом человека. Хищник пошел на этот влекущий запах, только теперь его вел не желудок, а жажда иная, совсем незнакомая зверю. Очень быстро к запаху прибавились и звуки, а затем и пятна яркого горячего света. Огонь отпугивал зверя, но притягивал человека. Волк уходил, прятался глубоко внутрь, инстинкты уступали место человеческому знанию.
На большой поляне, ближе к границе деревьев горели разложенные квадратом костры, по одному на каждом из углов. Внутри огражденной огнем площадки в предрассветный час стояли лицом к лицу люди и боги. Несколько высоких чуров, с вырезанными в дереве ликами, расположились полукругом.
Всем существом своим, изголодавшимся по общению с богами, Гъюрг потянулся к происходящему. Не таясь, вышел на поляну и вступил в границы капища, смешавшись с людьми. Никто не заметил его, не выделил среди других. Он ничем и не отличался от них, разве что рубахи на нем не было, только штаны с широким поясом и мягкие сапоги из дубленых шкур. Переступив черту святилища, Гъюрг низко, до земли поклонился грозному Перуну и остальным чурам.
