Весь род Жилы был тут. Ужинали за большим дубовым столом. Во главе – хозяин, крепкий еще старик, хоть и больше полусотни лет накопил. Хозяйка, жена его, двое женатых сыновей, старшие внуки скоро в силу входить начнут. Невестки, одна брюхатая, обносили едоков дымящимися горшками и плошками. Только хозяйской дочки, зазнобы братней, что-то не видать.
Все головы разом повернулись к самозванному гостю, рты перестали жевать, глаза смотрели с опаской и выжиданием. Кто-то из баб, Гъюрг не разобрал, приглушенно охнул:
– Повадились волки по овцы ходить.
Оборотня общинник узнает издалека, в любое время года – по одежде ли из волчьих шкур, по шапке ли из морды зверя, по амулету ли на груди – желтому клыку. А то и просто по взгляду особому, который лесные побратимы перенимают у настоящих волков.
Гъюрг бабьему причитанью внимания не уделил. Смотрел только на хозяина – угрюмо, с угрозой, предупреждая. Жила отложил ложку, вытер рукой вислые усы, грузно поднялся с лавки. Вышел из-за стола, неторопливо, тяжелым шагом приблизился к гостю. И спокойно, по-хозяйски заглянул в волчьи глаза. Потом заговорил, твердо, уверенно:
– Что сделано, то сделано. Глупая девка такоже наказана. А боле род свой позорить не дам.
Гъюрг не ответил. Развернулся, глянул на рогатину в руках младшего хозяйского сына и пошел прочь.
Время мести еще не настало – пока не отполыхал погребальный костер и не дан обет перед Лесным Отцом.
На рассвете лес наполнился волчьим воем. Мелкое пушное зверье затаилось в норах, зверь покрупнее вздрагивал, готовясь в любой момент застучать копытами по земле, или задумчиво вслушивался, равнодушно дивясь необычному переполоху. Даже птицы заглушили пение, уступая первенство серым хищникам.
Волки в людском обличье, волкодлаки, прощались с братом, уходящим в землю мертвых.
Кострище разложили на вырубке недалеко от волчьего лесного дома, в котором постоянно жили десятка три юнаков во главе с вожаком, избранным сыном Волка, родившимся в шкуре. Звали волчьего вожака Лют.
Пламя тянулось к небу, и в дымных густых клубах каждому виделась покидающая мир живых душа.
Гъюрг подошел близко к огню, жаркое дыхание Сварога лизало ему лицо. Достал из сапога нож и полоснул по запястью. Капли крови с коротким шипением упали в огонь. Сварог принял жертву и засвидетельствовал обет кровной мести. У того, кто не исполнит этот обет, кровь сгниет в жилах. Гъюрг повернулся к вожаку.
Лют не двинулся с места и на вопросительный взгляд Гъюрга лишь покачал головой. Вожак отказывался от мести за юнака-побратима.
– Нет, – произнес он. – В глазах рода Микила повинен. Обида наказана по правде.
– С каких пор, – вскинулся Гъюрг, – Волки подчиняются родовой правде? Или не свободные мы сыны Отца нашего, рыщущие по лесу, берущие добычу и питающие дух Волка жизнью человечьей? Или не братья мы, смешавшие свою кровь? Или волчья кровь перестала быть священной для нас?
– С каких пор, говоришь? – шевельнул бровями Лют. – А с таких, как волчий вожак стал для рода меньше князя, а дружина княжеская больше братства. Род не хочет больше кормить Волка собой и своими рабами. Что делать братьям-волкам? Искать новые земли, кочевать, как дикие стада? Или мириться с родом по правде его и снова стать б ольшим?
– Как? Как, Лют? – зашумели растревоженные таким речами юнаки. Гъюрг смолчал, насупясь.
– Не в силе стал нынешний князь, – медленно говорил Лют. – Отвернулись, видно, от Яромира боги, не слышат его. Обиду держат на князя. О прошлом годе не повел Яромир дружину вместе с другими родами на Дунай, не взял добычу.
– То верно, сплоховал князь, – подтвердили юнаки.
– Дурным гаданьем старух-ведуниц отговорился.
– Отяжелел.
– Волкам больше добра дунайского досталось, – насмешливо выкрикнул рябой волчина Чикун.
– И то тоже верно, – весело ощерились юнаки.
– Другие роды-племена в том походе обогатились, рабов нагнали, – продолжал Лют. – А наш обеднел. Не принес Яромир доли из добычи ни Перуну Грозному, ни Даждьбогу Светлому, ни Велесу Триглавому. Всех обидел. Оттого хлеб в ямах гнилью изошел, скот худо по весне плодился, зверь за зиму в лесу поредел. Один убыток роду от такого князя. Пришел черед другого. В зимнем гощеньи, думаю, и справим княжью жертву. Как, братья-волки?
– Доброе дело говоришь, Лют, – закивали побратимы. – Перекняжил Яромир.
– Люта князем! И мы за тобой, Лют, дружиною твоею!
Вожак, обращаясь ко всем, смотрел на Гъюрга.
– Так нам ли теперь ссоры держать с родом за обычаи наши?
Юнаки примолкли. Гъюрг явственно видел, как сопротивляется внутренне этой мысли каждый из них. Спору нет, волчьи обычаи кровавы. Молодых по первости, бывает, выворачивает, не сразу привыкают. Зато потом приходит особенная, волчья радость. Волк сам себе хозяин, вольный хищник, железный воин, обладатель темного знания. Им ли отказываться от того, что дает им силу?
Но также видел он, как постепенно, один за другим, отводят они глаза от его требовательного взгляда. Ни один не захотел пойти против вожака, принести вслед за Гъюргом обет мести за виновного перед родом собрата.
– Вижу я, не одна в нас кровь, – разочарованно выговорил он наконец. – Не только князь – братство волчье не в силе стало ныне, если свои же обычаи рушит.
– Не в обычае сила, – возразил вожак.
– Сынам Волка силу дает Волк, – напомнил Гъюрг.
– Человек сильнее зверя.
– Это говоришь ты, рожденный в шкуре, волкодлак-вещун? – яростно бросил Гъюрг.
– Это говорю я, рожденный женщиной и вскормленный молоком женщины, – ответил разгневанно Лют.
Гъюрг первый опустил глаза.
Погребальный костер прогорел дотла. Могильный холм высотой в половину роста человека насыпали быстро, не успели еще развеяться в воздухе отзвуки злого спора. Утаптывая землю, Гъюрг угрюмо оглядывал вставших кольцом бойников. В тяжелом взгляде была острая полынная горечь: «Нету у меня больше братьев».
Ночью он ушел из волчьего лесного жилища. Ждал удара копья или топора из темноты, но никто его не остановил, не взял точеным железом откупного.
* * *
Доктора не обнадеживали. У сына Граева не было никаких шансов. В лучшем случае он мог просущестовать в своем нынешнем состоянии, подключенным к аппаратам, несколько лет. Если только Граев не даст согласия... Граев не давал. С остервенением сопротивлялся всем рассудочным доводам бессильной медицины, что так будет лучше для самого Граева, что он не выдержит этой мучительной пытки бессмысленной бессрочной надеждой и т. д. и т. п.
В конце концов доктора отступились от него, оставив уповать на чудо. Они не понимали, что для Граева согласие на отключение техники, поддерживающей иллюзию жизни, равносильно детоубийству. Для них ребенок был фактически мертв. Для Граева мальчик жил – только не здесь, а где-то в другом измерении бытия. Изложи он свою теорию врачам, они с профессиональным апломбом назвали бы это другое измерение его собственной памятью или какой-нибудь иллюзорной экстраполяцией аутичного неприятия реальности.
