Прошедшей ночью он видел сон. Тот самый сон, которого ждал и боялся много лет, с самого детства. Ждал сначала с любопытством, затем с настороженностью и, наконец, с напускным скепсисом зрелости. Боялся же всегда одинаково, ибо верил, что предсказанию суждено сбыться.
Перед входом в барак Бывший Шарфюрер чуть помедлил – еще пара глотков напитанного влагой воздуха пойдет, несомненно, на пользу после изнурительной зимы, дернул взвизгнувшую дверь и вошел внутрь.
Удар тяжелого сапога в живот лишил его дыхания, а второй, проследовавший в лицо, опрокинул на спину. В глазах Бывшего Шарфюрера потемнело и он, не чувствуя более жестких тычков пришедшего на смену сапогу приклада, погрузился в защитную мглу грез и видений.
Вот он, тогда еще Будущий Шарфюрер, стоит у гроба матери, боясь в свои неполные восемь лет коснуться ее пожелтевших холодных рук: заострившиеся черты лица изменили мать, сделав ее незнакомой и почти чужой. К тому же, он вдруг обнаружил, что отец, всего лишь пару минут назад ободряюще сжимавший его плечо, куда-то исчез, оставив сына один на один с непостижимым. Это обстоятельство и вовсе выбило из колеи Будущего Шарфюрера и он, вздрогнув всем своим маленьким телом, бросился прочь из церкви. Тогда тоже лил дождь…
Следующие несколько лет его жизни прошли и вовсе загадочно. Уже через несколько месяцев после смерти матери в доме отца появилась женщина. Сухая, молчаливая и таинственная, всегда облаченная в одно и то же, как казалось парнишке, черное платье с безупречно отутюженным воротником, мачеха никогда не спала. Во всяком случае, он ни разу не видел ее в кровати. Учитывая сказанное, для него оставалось загадкой, зачем отцу вообще понадобился такой брак.
Единственным занятием новой хозяйки дома были ее книги, которыми был набит огромный сундук, занимавший целый угол в ее комнате. Запершись там, она часами не покидала своего убежища, а однажды ночью поднявшийся по нужде Будущий Шарфюрер увидел трепещущую полоску света из-под ее двери и, прислушавшись, различил доносившееся оттуда невнятное бормотание.
Сделав свои выводы, он ужасно обрадовался и с гордостью глупца объявил всем своим товарищам по играм, что его мачеха-де колдунья, а посему и он вправе рассчитывать на определенные привилегии. Те, по понятным причинам, усомнились, но поглядывали с тех пор на Будущего Шарфюрера с некоторой настороженностью.
Его ночные, теперь уже осознанно-целенаправленные вылазки участились, ибо любопытство созревающего мозга невозможно сдержать уздой воспитанности и приличий. Конечно, это происходило не каждую ночь, а лишь тогда, когда его усилия не заснуть раньше времени увенчивались успехом, что, признаться, случалось не так уж часто.
Но, сколько наш герой ни старался, ему так и не удалось разобрать ни слова из кажущегося нелепым монотонного бормотания отцовой жены, хотя шелест переворачиваемых ею книжных страниц и раздававшийся время от времени из-за двери странный отрывистый стук слышались достаточно отчетливо. Позже он узнал, что мачехин речитатив попросту произносился на незнакомом ему языке, а стучал обычный мел, нанося на гладкую поверхность пола каббалистические знаки и символы.
Да-да, мачеха Будущего Шарфюрера была погружена в познание каббалы старинного философско-магического учения иудеев, и ее жажда овладеть его тайнами была поистине фанатичной и достойной восхищения.
Но все это открылось Будущему Шарфюреру не сразу и не самым приятным образом.
Однажды ночью, когда он, несуразно изогнувшись, в очередной раз пытался собрать воедино доносившиеся из-за двери звуки и разгадать природу стука, речитатив вдруг оборвался, и еще через мгновение эта самая дверь распахнулась, явив взору тогда уже десятилетнего шпиона черную худую фигуру мачехи. От неожиданности присев, мальчишка в ужасе воззрился на жену своего отца, будучи не в состоянии ни вдохнуть, ни вскрикнуть. В ее нечеловеческой природе он уверился уже давно, но сейчас она казалась ему и вовсе чем-то потусторонним. Дребезжащий свет зажатой в ее руке свечи и, как показалось парнишке, мелькающие стонущие тени и вовсе привели его в состояние оцепенелой паники.
Черная фигура наклонилась, и он почувствовал, как ледяные пальцы впились в его плечо.
Когда через несколько лет мачеха умерла, Будущий Шарфюрер стоял у ее гроба без прежнего суеверного смятения и скрытого ужаса, как когда-то у гроба матери. Теперь он знал, о чем идет речь и, в достаточной мере впитав уроки лежащей сейчас без движения дамы, отчетливо представлял себе те высоты, на которые поднялась в парящем танце ее бессмертная душа, а посему и не очень грустил.
В ночь, когда она умерла, именно он, держа иссохшую, с заострившимися ногтями, руку мачехи, уговаривал ее прогнать беспощадную смерть одним из заклинаний каббалы и отодвинуть момент перехода в «высшие регионы», хотя бы ненадолго. Но она, впервые в жизни чуть улыбнувшись ему, лишь закрыла глаза. И уже за считанные секунды до смерти произнесла слабым, но как всегда четким голосом:
«Когда увидишь меня во сне, когда позову я тебя из пламени, знай – пришло твое время… Тогда, без страха и не мешкая, черти пентаграмму перехода и повинуйся судьбе. Смело входи в огонь – он не сожжет тебя!»
С этими словами она умерла, не отняв холодеющей руки у Будущего Шарфюрера, который, хоть и не до конца понял смысл ее последней реплики, чувствовал себя посвященным в какую-то тайну, и посвящение это делало его особенным.
С того момента миновало еще четыре года, но ни разу за это время ни Будущий, ни Настоящий, ни Бывший Шарфюрер не видел во сне жены своего вновь овдовевшего отца. Ни разу вплоть до прошлой ночи, когда стена пламени, всесильного и беснующегося, накрыла его. Он чувствовал нестерпимый жар и испытывал ни с чем не сравнимый ужас, буквально выедающий его мозг и душу. Он хотел кричать, но не мог, а осознание неминуемой гибели было как никогда ясным. Он стоял во вратах Потустороннего и был беспомощен, как младенец.
Но вот из пламени вышла мачеха, одетая, как и при жизни, во все черное и, улыбнувшись уже знакомой ему предсмертной улыбкой, поманила к себе длинным худым пальцем. Страх отступил, и он, ни секунды не раздумывая, вошел вслед за ней в огонь, поглотивший его. Затем все кончилось, и он проснулся. В бараке ничего не изменилось, но Бывший Шарфюрер знал, что нужно делать, ибо предсмертные слова каббалистки все эти годы звучали в его мозгу.
Это обстоятельство и вынудило его, нарушив лагерные правила, покинуть барак в поисках мела, после того как попытка найти что-либо подходящее на разрешенной к пребыванию территории безнадежно провалилась. И, похоже, злой волей кого-то из соседей по бараку пребывал он сейчас в бессознательном состоянии и, следовательно, не мог помнить, как волоком, через грязь был доставлен в находящийся у ворот лагеря бункер – тюрьму в тюрьме, и брошен на пол одной из узких, холодных камер.
