Это обстоятельство и вынудило его, нарушив лагерные правила, покинуть барак в поисках мела, после того как попытка найти что-либо подходящее на разрешенной к пребыванию территории безнадежно провалилась. И, похоже, злой волей кого-то из соседей по бараку пребывал он сейчас в бессознательном состоянии и, следовательно, не мог помнить, как волоком, через грязь был доставлен в находящийся у ворот лагеря бункер – тюрьму в тюрьме, и брошен на пол одной из узких, холодных камер.
Он пришел в себя от мучительной головной боли, волнообразно раскалывающей череп. Боль была настолько интенсивной, что сломанные ребра и разодранное до кости плечо поначалу совсем не чувствовались, оставаясь на втором плане. В правом ухе и на щеке запеклась кровь, но и это он заметил лишь позже, не придав тому значения.
В мире ничего больше не имело значения, кроме того, что он во что бы то ни стало должен успеть сделать. То есть, кроме «пентаграммы перехода», как назвала ее мачеха. И он должен был приступать немедленно, ибо времени у него было в обрез. Вот-вот откроется дверь и в узкую затхлую камеру войдет смерть в обличье пары-тройки «освободителей», а о дальнейшем можно было догадаться безо всяких усилий и особой интеллектуальной одаренности. За время своего пребывания в этом лагере в качестве заключенного Бывший Шарфюрер повидал достаточно, чтобы не строить пустых иллюзий. Да это было и не нужно – он увидел сон, которого столько лет ждал, и сон этот, как и было условлено, являлся предзнаменованием и объявлением его смерти, за порогом которой, он был уверен, хуже не будет.
Мел! На секунду забыв про всякую боль, бывший Шарфюрер лихорадочно захлопал себя по карманам, поддавшись охватившей его панике. Если столь рискованно добытый кусок известняка пропал, то и все оставшиеся, пусть и только призрачные, надежды можно было похоронить.
Но, хвала Создателю, он был на месте, в левом кармане ставших и вовсе ни на что не похожими лагерных штанов, чудом не выпав оттуда во время столь своеобразной транспортировки их хозяина в это ужасное помещение при главных воротах.
Сжимая спасительный кусок мела в покрытых засохшей кровью пальцах, он лихорадочно пытался вспомнить детали упомянутого когда-то мачехой символа и сопутствующей ему речи (каббалистка избегала слова «заклинание», как относящегося к арсеналу сказок). С тех пор как он постигал азы магической науки, прошли годы, развивавшиеся в течение которых события отвлекли его от воспоминаний о древних учениях, за ежедневной лихорадочной активностью заставив позабыть как главное увлечение его детства и юности, так и старые истины.
Не сказать, чтобы он был тогда как-то особо воодушевлен обещанными ему руководством «перспективами», мало в них веря, но звание шарфюрера войск СС налагало на его носителя какие-никакие рамки и обязанности, исполнение которых требовало порой не только изрядной физической выносливости и отсутствия брезгливости, но и способности откреститься от «глупостей», которых в молодых головах оставалось еще достаточно.
Таким образом, явный недостаток тренировки магических способностей в ежедневном «меню» Шарфюрера был вполне объясним.
Трясущейся рукой он начал выводить на полу камеры пентаграмму, следя, чтобы размер линий по возможности точно соответствовал мелькавшим в его мозгу составляющим рисунка. Порой мел замирал, ожидая приказа все еще не совсем уверенного в правильности своих действий сознания, но через несколько мгновений продолжал свой цокающий бег по полу.
Бывший Шарфюрер был человеком, а человеку присущи чувства и, в том числе, такое сильное и омерзительно – липкое, как страх смерти. Конечно же, прослужив в лагере несколько месяцев в составе СС, наш герой отлично знал расположение и предназначение его служб и помещений, а посему и то, в котором сейчас находился, он узнал сразу. Это была камера № 1 бункера, изначально и поныне служившая камерой смертников, дорога из которой, прямая и незамысловатая, была лишь одна – в находящийся двумястами метрами северо-восточней крематорий – гордость лагеря, огонь в котором даже при смене власти не угасал ни на секунду.
Этот огонь, как надеялся Бывший Шарфюрер, и должен был стать заменой одного из обязательных атрибутов выбранного для него покойной мачехой каббалистического ритуала – свечей, которых недолгий узник камеры № 1 по понятным причинам не имел и получить взаймы у стражи рассчитывать не мог.
Впервые увидев когда-то жену своего отца лежащей в освещенной свечами пентаграмме, он пришел в неописуемый восторг, пораженный этим странным, ужасающим и завораживающим зрелищем. Мачеха поведала ему тогда, что таким путем она-де заставляет свой дух отделиться от тела и пуститься в странствия по миру мертвых, вступая в контакт с их душами и даже получая от них искомую информацию.
Впоследствии женщина призналась ему, что все это было, по сути, лишь демонстрацией, рассчитанной на его неокрепший молодой разум и призванной разжечь в его душе интерес к учению. Мачеха была откровенно одинока и отчаянно нуждалась в ком-то, кому она могла бы передать хотя бы крупицу своих знаний и опыта.
На самом же деле, будучи на одном из высших уровней познания каббалы, она вовсе не нуждалась в пышных гротескных ритуалах и таинствах для достижения своих целей – все они были внутри ее и работали без помпезной внешней атрибутики. Даже смерть, по-видимому, знала это, позволяя ей приходить в ее царство и покидать его по собственному усмотрению. И похороны мачехи, с их вычурностью и театральностью переживаний, были ничем иным, как очередным посещением ею «заграницы», как она сама именовала Потустороннее.
Все это давало сейчас Бывшему Шарфюреру робкую надежду, что его откровенно слабые каббалистические знания и навыки и в этот раз, если нужно, поправит рука опытного педагога, внимательно следящего за робкими действиями своего разболтанного, взбалмошного, но единственного ученика.
Времени же оставалось все меньше и меньше. Даже подняв к стене откидную шконку, он вынужден был существенно уменьшить размеры пентаграммы по сравнению с привычными, так что о том, чтобы лечь в ней, как этого требовали правила ритуала, не могло быть и речи. Но…
Уповая на силы небесные и парящую где-то высоко отцову жену, Бывший Шарфюрер, искрошив оставшуюся крупицу мела, добавил к символу еще один штрих и, в последний раз критично оглядев результат своего труда, переместил свое избитое и плохо повинующееся тело в центр пентаграммы. Закрыв глаза, он тихим речитативом на странном древнем языке начал «речь», слова которой всплывали в голове сами собой, словно кто-то заботливый и сочувствующий подсказывал их ему…
