Мелькнуло лезвие пониже, прорезая сочный рот, извилистой формы губы и на них набухала кровь, подкрашивая усмешку.
— Не ссы, братуха, — губы сложились, разомкнулись, вытянулись в усмешке и Витька смотрел, как набухшая кровь потекла с уголка на широкий подбородок с ямочкой посредине. Ватно понял, во сне — так и надо, ведь это знакомое лицо и губы не должны быть другой формы, потому течет с них лишнее. Чтоб рисовать дальше. Рисовать… Снизу мелькнула рука, белая, с крепкими пальцами, чуть согнутыми, и, смахнув с подбородка видно щекочущую кровь, прошлась по белесому лбу. Потемнели заскорузло полосы над глазами, сложились рисунком прямых бровей. Вторая рука поднялась и прошлась по запачканной, охватывая моющими движениями. Размазывая потемневшую кровь проявляющимися неровными картинками — перстни, буквы на костяшках пальцев.
— Забыл меня, подлец, сукин братишка, забыл. А как девочку фоткал, помнишь?
Витька вывернулся на живот, уткнув лицо в горячую подушку. Стало трудно дышать и внутри клюнулась надежда: начнет задыхаться и — проснется. Но прошуршала серой бумагой память о том, как недавно тело отказалось служить ему, замерло, заснуло отдельно от его сна и чуть не бросило его там, в глубине кошмара. Нельзя не дышать. Задохнется во сне.
Застонал, повернув голову, задышал глубоко. На закрытые глаза ложился свет бледной луны и отблески цинковой крыши сарая чертили щеку.
— Ты думал, убила она меня, да? — лицо приблизилось быстро, как упало прямо к глазам и Витька задержал дыхание, боясь, что во сне придут запахи чужих сигарет из золоченой пачки, водки и старого тряпья в степном домике.
— Карпатого убить не просто. Ой, не просто. Девки твои, они ведь и мои, понял, братуха? Лада твоя, цыпленок, я ее зажимал еще на переменах, школьница была, а глазками все в мою сторону стреляла. И гадюка твоя, забыл, со мной вместе дралась? Лежать бы тебе в снегу собачьим фаршем, подковочки знатные у мальчиков были, если б не мы. Яйца-то целы?
«Надо петуха», медленно подумал Витька, и в лунном свете забегали под закрытыми веками глаза, «как там, пусть кукарекнет, чтоб ушел …этот. Или — на руки посмотреть, проснуться. На ладони свои»…
Две чужих пятерни растопырились у самого его лица, мазнула по щеке холодная жесткая ладонь, другая уперлась в лоб и Витька затылком утонул в подушке.
— Дурак же ты. Ну, проснись, если хочешь! Ну?
От жесткого тычка заболело лицо, он взмахнул рукой, отбивая, и раскрыл глаза, вдохнул сухой, как песок, воздух. Сел. Посмотрел на свои темные руки, вытянутые по одеялу. Оглядел пустую комнату. Выдохнул медленно, слушая сердце за ребрами.
Луна вытягивала свет по складкам занавеси на книжных полках, трогала белым пальцем блестящие макушки предметов — кнопку на тикающих часах, головку фарфоровой балеринки, плечико вазы с сухими цветами.
Спустил ноги на пол и, встав, прошлепал к окну, потянул занавеску. Луна отдернула пальцы, белесые точки померкли. Через темное стекло увидел, сыплет снег, шепотом, крупно кладет себя на черную землю и не тает пока. Совсем уже скоро — Новый год. Вот снег идет и луна светит, значит, слепой ночной снег и если выйти под него — что будет? Слепой дождик приносит удачу, а что несет ночной снег, слепой от лунного света? Такие сны?
Возвращаясь к постели, помедлил и пошел к дверям, на которых висело зеркало. Висело, собрав из темноты посеянный в нее луной и снегом свет и потому было видным, белесым. С его черным силуэтом в центре. Свет включать не стал, просто подошел убедиться, что сам, один и рядом — никого.
Из зеркала смотрел на него Карпатый, ухмыляясь извилистой улыбкой, гладил прильнувшую к бугристому плечу змеиную голову. Снова держал жесткой ниткой взгляда прорезанных монгольских глаз.
— Ну? Понял, умник? Мы вместе, навсегда. Ты, я и змеиная наша девочка. Было бы две телки, но та нас бросила. Кинула. Но мы и втроем его сделаем.
Витька, глядя в глаза отражению, стал поднимать руку. В белесом отсвете зеркала пальцы казались слабыми и тонкими.
— Дурак! — губы отражения зазмеились и снова потекла из угла рта черная струйка крови:
— Слабак ты. Зассышь. С ним надо — как я, понял? Вместе мы — сила. Стой!
Тенькнул неподвижный воздух и потекла по руке боль, горячо и щекотно. Витька нажал сильнее, не имея сил отвести глаза, давил на жесткую невидимую нить, связывающую их взгляды, резал ребро ладони, думая, вот сейчас до кости и потом — что? Но тенькнуло снова, хлестнув звуком по уху, и узкие глаза отражения закрылись, как слиплись, потерялись на белом лице, темнеющем постепенно.
Зажмурившись от боли, Витька сунул в рот край порезанной ладони, передернулся от вкуса. И понял с облегчением — сумел оторвать взгляд. Задышал глубже, хватая воздух ртом. Открыл глаза и посмотрел в отражение. В свои — широко раскрытые, блестящие, почти круглые. Смягченный занавеской свет чиркал по ряду испачканных кровью зубов. Сказал себе в зеркале:
— Я. Справлюсь. Сам. Какой есть.
И пошел в горячую постель, свалился, разбросав ноги поверх одеяла. Погладил грудь.
— Ну? А ты что же? И мне и ему, что ли?
— Решшаешшь ссам. Он — в тебе, твоё…
Устраивая ладонь так, чтоб не пачкать постель, ребром кверху, придержал другой рукой.
— Ну, видишь, решил.
— Ссспи…
Поздним утром Витька долго лежал, думая о чем угодно, лишь бы не о том, что придется вставать, идти из комнаты, открывая скрипучую дверь, крашеную белой краской так густо, что все поперечные планочки казались лепленными из зефира. На двери — квадратное зеркало. И не проскочишь мимо, все равно взглядом упрешься. Задернутые занавески погружали комнату в белесый полумрак, видно снег не стаял.
А вставать надо: сунуть ноги в растоптанные кроссовки, пробежать, шипя от холода, черной тропинкой в огород, к будке из старых досок. Внутри она обшита картоном, в ней смешно уютно и не пахнет ничем, кроме старой сухой бумаги, в поселке у деда тоже вот так. И точно так же на картонной стене, рядом с рулончиком туалетной бумаги, есть длинный гвоздь с нанизанными на него газетными квадратами.
Витька встал. Натянув джинсы, пошел к окну. Снег и правда, лежал, будто пришел по заказу, спохватившись, что хоть и юг, море, Крым, но ведь Новый Год и надо побыть немножко, несколько праздничных дней. Был он мокрый, лепился по деревьям неровными пухлостями. И когда, испугавшись мелькания занавески, взлетели в саду воробьи, посыпался вниз бесшумными комками, обнажая черные ветки. Тихо за окном. А с другой стороны, через коридор, по-дневному шумела Лариса, уверенно ходила, звякала, хлопала дверцами печи. В громкости, показалось Витьке, содержался упрек. О Ларисе тоже думать не хотел, мысли ходили, как в тесной клетке, и стенки ее все сужались по мере того, как отбрасывал одно, второе, третье, о чем не желал думать. Риту в спортзале, Яшу на склоне, Наташин японский халат и запах коньяка от него, Ваську с его чудовищно подтвержденной правотой, Ларису с босыми ногами на зимней траве…
