Выругался шепотом и пошел к двери. В зеркале, специально задержавшись, осмотрел нахмуренное лицо, примял рукой лохматые волосы и, мельком увидев ссадину поперек ребра ладони, не стал о ней думать тоже. Открыл визгнувшую дверь. Сунул босые ноги в кроссовки, ждущие в коридоре.
Перед тем, как выйти во двор, заглянул в кухню. И уцепился покрепче за скользкий косяк двери. Лариса подняла голову, окровавленными руками придерживая над тазом свернутую в кольцо тушку пиленгаса. Сверкал нож, сверкала монетками чешуя — везде, на ладонях, фартуке и на щеке, под свесившейся прядью. Белое брюхо рыбины, разрисованное красными разводами, кололо Витьке глаза.
— Горазд ты спать, иди сюда, поправь мне волосы за ухо, а то руки все в рыбе.
Он уже оторвал руку от косяка, чтоб проговорить доброутро и уйти, скорее, на чистый снег, белый, как это брюхо, но без крови на нем. И вот…
Подойдя, заправил ей за ухо длинную прядь, стараясь не глядеть, как шевелится рука во вспоротом брюхе, чавкая пальцами внутри. Но видел. И одновременно видел другую, длинно висящую рыбу и в ее разваленном брюхе — черную голову с венцом острых зубов.
— Да нормально все, парень, — Лариса улыбнулась, чешуина со щеки упала на край таза, — ну? Что же теперь, и рыбу есть не будешь? Держись, бери пример с Васятки.
— У детей, говорят, психика гибкая, — Витька, покраснев от упрека, смотрел, как из-за движений руки рыбина елозит, дергает хвостом, притворяется живой.
— А мало ли, что скажут, ты головой думай, а не повторяй, — вытащив ком кишок, показала темную виноградину желчного пузыря, — вот где вся горечь, раздавлю и весь вкус в рыбе пропадет, а если с умом сготовить, будет нам царская еда.
Бросив внутренности в отдельную миску, вдруг подняла рыбу и водрузила ее на руки Витьке:
— Подержи, я кровь солью из таза.
Витька держал рыбу, увесисто скользящую по пальцам. Без темного пузыря, уже чистую, белую и уговаривал себя — будет вкусно. Только поверить Ларисе. Да всю жизнь ел! Но в чистый таз шлепнул с облегчением. Вытер руки тряпкой и пошел из кухни во двор.
Снег лежал нетолстым слоем и от того, что был влажным, на грани своей холодной жизни, его не сдувало, кинут был ровно, как платок козьего пуха, но не тонкий нарядный, а потолще, для тепла укрывать голову и плечи. Витька вспомнил, у бабушки Нади были оба — и такой и другой. И когда в толстом, возвращаясь домой, толклась в тесной прихожей, разуваясь, то по всему платку пух держал паутинными ручками горошины сверкающих капель.
Мягко ступал по дорожке, придавливая снежный пух и оглядывался, проверить, остаются ли темные следы, как делали и делают, наверное, все южные дети, которым глубокий снег не в привычку. Не было темных следов. Лишь по углам двора и сада, под старыми досками и кустами чернела земля.
После, в комнате, возился с фотоаппаратом, листал книги, пока, наконец, запах жарящейся рыбы не пришел, заполняя все вокруг и был — восхитительным. Тогда Витька понял, время сырой рыбы прошло, наступило время рыбы жареной. И вспомнился Васятка, как он, после ночной температуры и кошмаров, ползал вдоль стен, перебираясь с табурета на стул и покрикивал сверху, хмуря деловито брови:
— Да не серебряную давай, вона зелененькую, будто лес будет, а уж на елках в залу повесим другое.
Спохватывался, не обидел ли и замолкал, но Витька улыбался и Вася снова сбивался на грубоватый дружеский тон. Понарошечные праздничные елки, собранные из разлапистых веток и золоченого дождика, уже не были для Васи теми соснами, под которыми стояли ночью и от смолы которых липли руки. А может, он и прав?
Рыба, обжаренная щедрыми большими кусками, была так вкусна, так готовно разваливалась под вилкой и парила из нежной мякоти горячим запахом, что ждать, когда остынет, терпения не доставало. Витька отхватывал белые из-под повисающей жареной кожицы куски, топырил губы, оберегая от ожога, и думал, верно на кролика похож, зубами вперед. Лариса напротив делила белую мякоть вилкой на маленькие кусочки и, вкусно жуя, улыбалась.
— В «Эдем» пойдешь сегодня? Когда ж рыбалку-то снимешь?
Хотел расстроиться, ожидая, вот подкатят снова к голове тяжелые утренние мысли, но рыба исходила вкусным запахом, в окно мягко светил снег, а глаза у Ларисы были ясными, коричневыми и уголки подняты к вискам, и он знал теперь, почему они такие — лисьи. И расстраиваться передумал.
— Если пасмурно, снять вряд ли. Хотя… свет поймать между снегопадами, в черных тучах, будет очень сильно. Посмотрю, как сложится. А в «Эдем»…
После ночи в степи он еще ни разу Яшу не видел. Тот мотался по делам предпраздничным в райцентр, в город, вызвал туда Наташу. О передвижениях ему сообщила Лариса: Яша позвонил, велел передать, пусть мастер гуляет, на Новый Год сюрприз ему будет, а в море схочет, пусть идет с бригадой.
Витька пока не схотел, да и погода неровная. Обещание сюрприза выкинул из головы, как привык выкидывать уже многое и вдогонку швырнул мысль, а не слишком ли многое?
— На скалы пойду, там, где воду крутит. Интересно, когда вокруг снег.
— Красиво должно быть. Сходи-сходи. Здесь каждый день все разное. Тебе-то видно, что разное, да? Не скучно здесь?
— Здесь? Скучно? — но понял, что она имеет в виду и покачал головой, сдвигая пальцем на край тарелки прозрачные косточки:
— Не скучно. Ни один день на другой не похож, ни светом, ни картинками.
— Ну и хорошо.
Когда уже одетый Витька топтался, застегиваясь, у двери, спросила:
— Ваське, если придет, что сказать?
— Скажи — на скале. Где древнее кладбище.
Снег мягко проминался под ногами и Витька порадовался, что Лариса заставила его надеть старые сапоги с толстыми носками. Ветра почти не было, но все равно руки тут же зазябли, пришлось натянуть вязаные перчатки, растрепанные, но тонкие и удобные для того, чтоб доставать и прятать фотокамеру. На центральную улицу с черными колеями, размазанными по белому снежку, не захотел, через огород вышел сразу на склон и побрел вверх, оскальзываясь.
На вершине остановился, удивляясь, как снег изменил степь. Пологие холмы плавно круглили белые спины, будто пряча носы; редко стоявшие купы темных сосен запорошены налипшим снегом, и потому рисунок их сглажен и сер, как узор крупных чешуй на огромных рыбах с нежными белыми брюхами. Ветер по верхам дул тонко и без остановок, ледяной струей родника, что всегда одинакова и непрерывна.
Витька натянул капюшон и, надеясь, что снег прибавил света серому мягкому дню, стал водить камерой. Отрывая глаз от видоискателя, надолго замирал, поедая глазами плавные переходы цвета и огромность пространств. Войлочные тучи громоздились широкими стельками, не круглились, а лежали плашмя, и от того небо казалось низким и уютным, будто предлагало на войлочных ладонях новые порции снега, который вот-вот просыплется.
