Но он был выгодной партией, и Виктория, стойкий оловянный солдатик, была готова вытерпеть и не такое. Двумя годами раньше она встречалась с любителем BDSM, садистом, который, перед тем как кончить, тушил сигарету о ее ягодицы — вся ее плоть была в уродливых круглых шрамах, которые потом пришлось шлифовать лазером. Тот садист тоже был крупной ставкой, и он бы на ней женился, если бы, подстреленный конкурентами, не отошел в мир иной преждевременно, оставив ее с долгами, одиночеством и изуродованной задницей.
Терпеть сибиряка было проще — в конце концов, когда становилось совсем невмоготу, она дожидалась, пока мужчина уснет, подкрадывалась к холодильнику и быстрыми отточенными движениями запихивала в рот все, до чего могла дотянуться. А потом падала ниц перед унитазом и обернутыми в полиэтилен пальцами копошилась в горле, чтобы вызвать рвоту. Полиэтилен — чтобы на пальцах не осталось следов от зубов, по которым любовник опознал бы в ней невротичку-анорексичку.
Так продолжалось больше полугода. Виктория осунулась, и в ее взгляде появилась особенная иконописная глубина. Но все оказалось тщетно: сибиряк увлекся какой-то знаменитой балериной и даже не потрудился попрощаться с Викой лично — написал эсэмэску.
А та операция, которую она вынуждена была сделать, когда ей было всего двадцать три? Тогда Виктория встречалась с пожилым французом, который почему-то считал, что она похожа на Кароль Буке (наверное, у него были старческие проблемы со зрением и восприятием действительности, потому что красота Виктории — наглая, Кароль же Буке — воплощение строгости канона), но единственное, что портит ее, — расширяющийся к основанию нос. К тому моменту, когда француз решился заговорить о пластической операции, Виктория успела принять в дар недвусмысленное кольцо и познакомиться с его родителями — такими же придурками, как он сам, только еще более старыми, похожими на мультипликационных черепах. Вика чувствовала себя расслабленной и уверенной, поэтому согласилась лечь в клинику. Операция осталась в памяти затуманенным кошмаром. Она тяжело перенесла наркоз, а потом страдала от непрекращающейся боли, каждую ночь не могла уснуть до рассвета, несмотря на таблетки и уколы. Но самым ужасным стало другое: когда повязку сняли, выяснилось, что кончик ее нового носа смотрит влево. Виктории пришлось полгода носить густую вуаль, а потом снова ложиться в клинику. Француз обещал ей поддержку и выглядел сочувствующим, однако вид ее изменившегося лица заставлял его отводить глаза, и в итоге он отбыл в неизвестном направлении, оставив километровое извинительное письмо и деньги на новую операцию.
В общем, от мужчин были одни проблемы, и у Виктории не могло уложиться в голове, как кто-то вообще может влюбляться в них.
В то утро, когда она очнулась от мутного липкого сна и обнаружила себя в незнакомом деревянном доме, когда вспомнила, что случилось ночью накануне (Вика шла к станции, и ее остановили какие-то женщины, что-то спросившие, она взглянула одной из них в глаза и перестала чувствовать реальность), Виктории стало страшно. А когда обнаружилось, что дверь заперта и с другой стороны ее охраняет какой-то амбал, стало страшно вдвойне. Самые дикие версии, точно встревоженные пчелы, зароились в голове: ее собираются продать на органы… ее похитил маньяк, который теперь будет держать Вику взаперти, как в романе Фаулза «Коллекционер»…
А потом пришел он. Мужчина, которого Виктория ненавидела заранее.
Но стоило его взгляду — спокойному, уверенному, может быть, чуть насмешливому — упереться в ее лицо, как она вдруг смутилась, смешалась, забыла заранее подготовленные фразы о выкупе и влиятельных друзьях из ФСБ. Мужчина держался дружелюбно и вовсе не пытался сократить дистанцию — сел довольно далеко от Виктории, предложил ей большую кружку вкуснейшего кофе с пряностями и кусок ягодного пирога. А пока девушка задумчиво ела и пила, с искренним любопытством расспрашивал о ее жизни. Виктория всю жизнь была вызывающе яркой и привыкла находиться в центре внимания, но люди обычно концентрировались на ее внешности. Мужчина же, представившийся Хунсагом, как будто всматривался в самую ее сердцевину. И словно понимал, кто Виктория есть на самом деле, что за человек прячется за маской холеной красавицы. Это было так необычно, так неожиданно, что в конце концов она расплакалась, причем не как-нибудь, а уткнувшись в его плечо. Вика и сама не помнила, как так произошло и кто в конечном счете сократил дистанцию, но его руки были такими уверенными. В их кольце она чувствовала себя словно отгороженной от всего мира надежной крепостной стеной, вряд ли понимая, насколько близко к истине ее ощущение.
А еще у него был приятный запах, странно диссонировавший с внешностью. Хунсаг, при том что не был молод, пах, как пахнут совсем молодые мужчины — в которых весна, молочная юность и порывистый максимализм так нежно и зыбко сочетаются с окрепшими ногами, щетиной на щеках и стойкостью к обстоятельствам. Виктории отчего-то было трудно определить его возраст, но едва ли ему могло быть меньше сорока. Его красивое смуглое лицо разлиновали морщины, а в глазах застыла не свойственная юношам глубина мудрости. И тем не менее этот запах… Все было в нем — сено, лето, травы, мед, эйфория. Уткнувшись в ямку у ключицы мужчины, она с наслаждением вдыхала аромат, исходивший от незнакомца, и ей было немножко стыдно, и немножко страшно, и мысли ее путались.
И вот еще что странно: его взгляд был таким парализующим, что за час, проведенный Хунсагом с нею наедине, сама Вика не задала ни одного вопроса. Почему ее держат в этом доме? Когда отпустят и отпустят ли? Что с ней будет? Кто он, в конце концов? Вопросы, волновавшие пленницу, не были произнесены.
Когда Хунсаг ушел, Виктория почувствовала себя настолько вымотанной, словно пробежала кросс. Ей едва удалось добрести до кровати. Всю жизнь у нее были проблемы со сном — никогда, даже после бурной ночи, не удавалось сомкнуть глаз при ярком свете дня. А тут уснула вдруг сладко, будто в омут провалилась. И снилось ей что-то хорошее.
На следующий день мужчина пришел снова, и все повторилось. Они говорили, потом Виктория тихо плакала на его плече, а он гладил ее по голове. И снова пленница ни о чем не спросила.
На третий же день… Она и сама не поняла, как именно все случилось. Кажется, подняла к нему лицо и уткнулась губами в его рот, и мужчина ей ответил. Это было как удар током. Ничего подобного она никогда не испытывала. Любовники считали Викторию страстной, но едва ли бы она рискнула признаться хоть одной живой душе (включая модного психотерапевта, которого посещала от скуки), что оргазм является для нее нехоженым полем, другой планетой, чем-то, во что и верится с трудом. Нельзя сказать, чтобы секс ей не нравился — нет, иногда даже было приятно, — но не более того. Никаких огненных фейерверков, метеоритных дождей и извергающихся вулканов, коими пестрят любовные романы.
