Глаза заслезились от долгого напряжения, Вольфрам оторвался от трубы и пару раз моргнул, а когда взглянул в прибор вновь, едва не отшатнулся.
Возле окна дома стоял темный силуэт. Он просто не мог там появиться — ни один человек не успел бы пройти так быстро, пока солдат не смотрел, и все же… Женщина. С ног до головы закутанная в серый плащ, волочащийся по земле. Лишь белое — слишком белое — пятно лица мелькало, когда она поворачивала голову. Женщина держала в руке платок — лоскут сплошной черноты.
Холодная струйка снова поползла вдоль хребта Вольфрама, покалывая кожу, словно острыми коготками, и это была отнюдь не дождевая вода, но доппельзольднер храбрился.
— И чего…? — Густав не договорил. Рука женщины прошла сквозь закрытое окно, и наемник едва не выронил трубу. Черно-серый силуэт замер в неподвижности, его плечо несколько раз дернулось, словно на той стороне стены рука что-то кропила. Густав оторвался от дальногляда, мотнул головой, прогоняя наваждение, и снова приник к стеклышку, но рядом с домом не было никого. И ничего. И следов под окном не осталось, хотя никакой дождь никак не успел бы смыть их, даже если бы проливался прямиком из Рая…
— Доннерветтер, — прошептал Вольфрам побелевшими губами, с трудом сдерживая дрожь в пальцах. — Что за бесовское отродье?
— Именно! — устало вздохнул монах. — Именно, доннерветтер, и именно бесовское отродье. Это и была Моровая Дева. Утром в том доме живой останется только кошка. Если не сбежит, конечно. А эта тварь пойдет дальше. Или решит уничтожить всю деревню. Выражаясь научно — скоротечная, сиречь моментальная форма чумы. Черная Смерть.
Густав выдал сложную конструкцию на нескольких языках сразу, сбрасывая напряжение и, чего греха таить, страх через площадную ругань.
— И что делать? — спросил он после.
— Не знаю, — плечи монаха опустились. — Я иду за ней уже второй год. Пражская курия.
— «Иезус Сладчайший»? — передернуло Густава. — Никогда не любил ваше племя, одни гадости от него.
— Но почему-то, кроме нас, никто даже не пытается остановить эту суку. Даже вы.
Вольфрам посмотрел прямо в глаза пражанину холодным мертвенным взором. Монах выдержал его стойко, не опустив взгляд.
— Даже вы, — повторил пражанин. — Я видел тебя, один раз, мельком, в компании с Гунтером Швальбе. И слышал… потом. Знаю, кто ты. Тот, кто отсек голову Кровавому Иржи.
— «Нас» уже нет, — с тем же леденящим спокойствием ответил Вольфрам. — И ты должен это знать, коли видел меня и знаешь, чем мы занимались. Есть лишь пыль и прах. Слава и память, скрытые в пыльных книгах.
— Орден не упразднен! Deus Venántium живы!
— Девенаторы не живы и не мертвы, — горько отозвался Густав. — Орден уничтожил Виноградник и Шварцвольфа, но на этом исчерпал силы. Надорвался. Погибли лучшие бойцы и те, в ком была истинная вера. Ее больше нет, осталась только жажда золота. В Ордене теперь правят бал глупцы и прощелыги, которые торгуют былой славой.
— Всегда есть те, в ком сильна вера, кто готов бросить вызов дьяволу и его воинству, — почти прошептал монах, глядя на ландскнехта с тоскливой безнадежностью, сквозь которую едва-едва пробивались ростки умирающей надежды.
— Чего ты от меня то хочешь? — устало спросил солдат и стряхнул с носа очередную каплю. — Я давно ушел из девенаторов. Иди к нынешним главам и расскажи им, как надо вести дела. Так нет ведь, сам все прекрасно понимаешь. От того и бродишь в одиночку.
Молчание воцарилось надолго. Только глухо стучали по крыше капли дождя.
— Ладно, наемник, теперь ты видел ее тоже, — выговорил, наконец, монах, отворачиваясь и делая вид, что всего сказанного прежде не было. — Пошли спать, хватит здесь мокнуть. За комнату плачу. Может, хоть тогда об иезуитах иногда будешь лучше думать.
— Знаешь, пражанин, — нервно хохотнул Густав. — Ты хоть имени своего не назвал, но я начинаю о вашем ордене думать все лучше и лучше. А если ты еще и вина на сон грядущий возьмешь — вообще буду считать первыми после Бога. После такого… еще один кувшин будет не лишним.
— Марьян Байцер, — протянул ладонь монах. — Это если выговорить сможешь, не коверкая.
— Я и не такое могу, — усмехнулся Густав. — И как говорят в далекой, теплой и сухой Польше, ежа голой задницей не перепугаешь. А я тот еще еж.
— Всегда знал, что нельзя пить с монахами, — простонал Вольфрам, пытаясь подняться с лавки. Ночью она казалась привольной, словно настоящая кровать для благородных, сейчас же наводила на мысли о Прокрусте и его известном ложе.
— А особенно с иезуитами, — кротко улыбнулся Марьян. Сволочной монах выглядел так, как будто и не он на пару с солдатом полночи распевал во все горло «Скачет по Фландрии смерть», выхлебав все вино в кабаке.
— Это точно… Что нового?
— Нового? — помрачнел лицом Байцер. — Дева снова не пощадила никого. Семь человек, семь невинных душ сегодня отправились к Богу. А я опять ничего не смог сделать…
— Эй, монах, я, кажется, могу помочь твоему горю, — в голову Густаву прокралась неожиданная мысль.
— Нашему горю, — внушительно поправил Марьян. — Напасть сия есть беда общая, ибо происки нечистого затрагивают каждого, кто…
— Избавь меня от словоблудия, — сморщился Вольфрам. — Сейчас будет про лоно матери нашей, католической церкви, и все такое. Мое студенчество давно кануло в лету.
— Как скажешь, — деловито согласился Марьян, пропустив мимо ушей упоминание в одной фразе церкви и словоблудия. — И?..
— Тут такое дело, — задумчиво поскреб затылок Вольфрам. — У меня в рукоять меча вделан настоящий гвоздь из Распятия Христова.
— Что еще смешного скажешь? Густав, ты пропил последний ум? — жалостливо посмотрел на него иезуит. — В Праге есть целый цех по производству голов Иоанна Крестителя, думаешь, твои гвозди чем-то лучше?
— Да? — скривился наемник. — Всегда знал, что чехи — банда симулянтов и обманщиков. Все равно, монах, это не меняет дела.
Густав все-таки сумел сесть прямо, используя в качестве подпорки собственный меч.
— Как бы то ни было, но любой, кто верует в Господа, не должен оставаться в стороне.
Байцер подозрительно пригляделся к опухшей с перепоя роже ландскнехта.
— Тебя ночью, случайно, не подменили? Хоть и староват ты для народца с холмов, что ворует детей.
— Чего?
— Того, что не ожидал такого от типуса, подобного вам, о милейший доппельзольднер. К тому же, какое твое дело до местных, если они не католики?
— А что в таком случае тут делает иезуит, а? Или он, скрываясь во тьме ночной, тайно вводит заблудших протестантов в лоно истинной Церкви? — уверенно парировал Густав.
