Ты-ы-ы действи-и-итпелъно Ро-о-о-зи-и, прошептал далеким органом голос храма с мрачным изумлением. И ты-ы Р-р-ро-о-зи Настоя-я-ящая… подойди сюда, и я подарю тебе-е-е ещ-щ-ще-е-е одну любо-о-овь…
Она не оглядывалась по сторонам, а сосредоточила взгляд на двери и дневном свете за ней. Дождь утих, глухой шуршащий звук над головой перешел в ровный тихий гул.
Это только для мужчин, Ро-о-зи, прогудел храм, а потом добавил то, что всегда говорил Норман, когда не хотел отвечать на ее вопросы, но еще и не злился на нее как следует: мужские дела-а-а.
Проходя мимо алтаря, она бросила взгляд туда и тут же отвернулась. Алтарь был пуст — ни кафедры, ни иконостаса, ни священных книг. Но она увидела еще одну тень, парящую над голыми камнями. Ее ржавый цвет подсказал ей, что это кровь, а по размеру тени можно было судить, что за долгие годы жизни храма ее много пролилось здесь. Очень много.
Это как в Тараканьем мотеле, Ро-о-о-зи, шепнуло помещение, и листья на каменном полу зашуршали, издав звук, похожий на смех мертвецов, просочившийся сквозь зубы без десен. Туда впускают, а обратно не выпуска-а-ают!
Рози пошла прямо к двери, стараясь не обращать внимания на этот голос, и смотрела прямо перед собой. Она была почти уверена, что дверь захлопнется перед ней, когда она подойдет ближе, но этого не случилось. И никакое глумливое чудище с лицом Нормана не выпрыгнуло из нее. Она шагнула на каменный порожек и вошла в пространство, полное запаха освеженной дождем травы. Воздух здесь начал уже теплеть, хотя дождь еще не совсем перестал. Повсюду сочилась и журчала вода. Раздался громовой раскат (но теперь это была уходящая гроза, и Рози знала это). И младенец, о котором она на несколько минут забыла, снова захныкал издалека.
Сад был разделен на две части: цветы — слева, овощи — справа, но все было мертво. Безнадежно мертво, и буйная зелень, окружавшая сад и Храм Быка, как объятия рук, подчеркивала мертвенность этого пространства. Огромные подсолнухи с бледно-зелеными ворсистыми стеблями, черными от семечек шляпками и скрученными пожухлыми лепестками возвышались над всем прочим, как больные надзиратели в тюрьме, где все узники уже умерли. Клумбы были полны облетевшими лепестками подсолнухов. На мгновение в Рози пробудилось кошмарное воспоминание о том, что она видела, когда пошла на маленькое кладбище, где была похоронена ее семья, через месяц после погребения. Положив свежие цветы на их могилы, она прошла в дальнюю часть кладбища, желая немного успокоиться, и пришла в ужас, обнаружив кучи гниющих цветов, сваленных на склоне между каменной оградой и лесом позади кладбища. Вонь от их гниения заставила ее подумать о том, что происходит с ее матерью, отцом и братом под землей. О том, во что они превращаются.
Рози тогда с отвращением отпрянула от цветов, но то, что она поначалу увидела здесь, на участке умирающих овощей, было не лучше. Одна из грядок оказалась залитой кровью. Она потерла глаза, взглянула снова и вздохнула с облегчением. Нет, не кровь, а помидоры. Грядка в двадцать футов длиной была завалена опавшими и гниющими помидорами.
Ро-о-за!
На этот раз ее позвал не храм. Это был голос Нормана, прямо позади нее, и она вдруг узнала запах его одеколона. Все мои ребята пользуются «Пиратом» или не пользуются ничем, вспомнила она его слова и почувствовала, как ледяной холод ползет у нее по спине.
Он был прямо за ее спиной.
Тянулся к ней.
Нет. Я не верю в это. Это не так, даже если верю.
Это была совершенно шизофреническая мысль, но она немного успокоила ее. Продвигаясь медленно — понимая, что если она попробует двинуться хоть чуть быстрее, то сразу потеряет эту спасительную мысль, — Рози спустилась по трем каменным ступенькам (гораздо менее зловещим, чем те, что были перед зданием) и вошла в остатки того, что она про себя назвала Садом Быка. Дождь продолжался, но уже чуть моросил, и ветер утих до легких, теплых дуновений. Рози пошла по проходу, образованному двумя рядами коричневых, поникших или изломанных стеблей кукурузы (она, превозмогая отвращение, прошла босиком через гниющие помидоры, чувствуя, как те лопаются под ее ступнями), прислушиваясь к журчанию воды. Журчание становилось все громче, пока она шла, и, выйдя из кукурузы, она увидела ручей, пробегавший меньше чем в пятнадцати ярдах от нее. Шириной он был, пожалуй, футов в десять, и в обычное время мелкий, судя по его пологим берегам, но сейчас он разбух от ливня. Виднелись лишь верхушки погруженных в него четырех белых камней, похожих на черепа.
Вода в ручье была черна как деготь. Рози медленно пошла к нему, почти бессознательно сжимая свободной рукой волосы, чтобы выжать из них воду. Подойдя ближе, она почуяла необычный запах минералов, исходящий от ручья, с тяжелым металлическим привкусом, но странным образом притягательный. Вдруг она ощутила жажду, сильную жажду; горло пересохло и стало шершавым, как камни в печи.
Не вздумай пить из него, как бы тебе ни хотелось! Не вздумай!
Да, так она и сказала. Предупреждала Рози, что, если та замочит хотя бы палец в этой воде, она забудет все, что когда-либо знала, даже собственное имя. Но разве это так уж плохо? Так ли уж плохо, если, среди прочего, она сможет забыть Нормана, забыть, что он хочет убить ее, что из-за нее он уже убил человека?
Ее горло пересохло от жажды. Почти не сознавая, что делает, Рози провела рукой по своему боку, по припухлости груди и по шее, собрала влагу и слизнула ее с ладони. Это не утолило жажду, а лишь усилило ее. Вода ручья мерцала чернотой, журчала возле камней, и теперь источаемый ею странно притягательный запах неведомого минерала, казалось, заполнил ее всю. Она знала, какова будет та вода — густая и совсем без газа, словно какой-то холодный сироп, — и как она заполнит ее горло и желудок странными, экзотическими веществами с привкусом беспамятной земли. Тогда больше не будет мыслей о том дне, когда миссис Пратт (она была белая как снег, кроме губ, которые были синими) подошла к ее двери и сказала, что семья Рози, вся ее семья, погибла в аварии на шоссе. Не будет больше мыслей о Нормане с карандашом или с теннисной ракеткой в руках. Никаких образов мужчины в дверях «Пропусти Глоток» или толстухи, обозвавшей женщин в «Дочерях и Сестрах» богатенькими лесбиянками. Не будет больше никаких снов, от которых она корчится в углу, ощущая накатывающую дурноту до боли в почках, и твердит себе снова и снова, что, если ее вырвет, надо не забыть подставить передник. Хорошо было бы забыть все это. Кое-какие вещи заслуживают забвения, а другим — вроде того что он сотворил с ней теннисной ракеткой, — забвение необходимо… Только большинству людей никогда не выпадает такая возможность, до самой смерти.
