Судороги тем сильнее сотрясали тело Целестины, чем быстрее становился процесс освобождения. Юдит заметила, что путы не просто разлетались в разные стороны, а вытягивались по всем направлениям, словно щупальца — вверх, к потолку темницы и к ее стенам. Теперь, чтобы избежать нового соприкосновения с ними, ей пришлось попятиться к той самой дыре, в которую она вошла, а потом и совсем выйти из камеры, чуть не растянувшись на груде кирпичей.
Вновь оказавшись в коридоре, где-то позади нее в лабиринте она услышала голос Дауда.
— Что ты там делаешь, дорогуша?
Ответить на этот вопрос она не смогла бы даже самой себе. Хотя она и явилась инициатором этого освобождения, сам процесс не подчинялся ее воле. Путы жили своей собственной жизнью, и независимо от того, подчинялись они Целестине или это Роксборо наложил на них заклятие уничтожать всякого, кто попытается освободить пленницу, ни сдержать, ни остановить их она не могла. Некоторые из них рыскали у краев пролома, выхватывая из кладки новые кирпичи. Другие же, проявляя подвижность и гибкость, которых она от них не ожидала, рылись в руинах, переворачивая камни и книги.
— Господи ты Боже мой, — услышала она голос Дауда и, обернувшись, увидела его в коридоре в полудюжине ярдов позади нее. В одной руке он сжимал хирургический нож, в другой — окровавленный платок. Теперь она впервые смогла оглядеть его с ног до головы и увидела, как сильно сказался на нем груз осколков Оси. Он выглядел как сломанная марионетка. Одно плечо было гораздо выше другого, а левая нога подворачивалась вовнутрь, словно после неправильно сросшегося перелома.
— Что там? — спросил он, ковыляя ей навстречу. — Твоя подружка?
— На твоем месте я держалась бы подальше, — сказала она.
Он проигнорировал ее слова.
— Это Роксборо тут что-нибудь замуровал? Посмотрите-ка, какие щупальца! Это овиат там сидит?
— Нет.
— А тогда что? Годольфин никогда мне об этом не рассказывал.
— Он не знал.
— А ты знала? — спросил он, оглянувшись на нее, и вновь двинулся к пролому, из которого не переставая вылезали новые щупальца. — Я потрясен. У каждого из нас были свои маленькие секреты, не так ли?
Одна из веревок неожиданно возникла из-за груды кирпичей, и он отпрянул, выронив из руки платок. Падая, платок развернулся, и спрятанный Даудом кусочек плоти Оскара приземлился в грязь. Кусочек был небольшим, но он ей был прекрасно известен. Дауд отрезал диковину Оскара и унес ее с собой в качестве талисмана на память.
Она испустила стон отвращения. Дауд стал нагибаться, чтобы поднять ее, но ярость, которую она ради Целестины до поры до времени старалась подавлять, наконец-то нашла свою цель.
— Ах ты, сукин кот! — завопила она и ринулась на него, занеся для удара обе руки.
Из-за груза осколков он не успел выпрямиться и избежать удара. Она стукнула его по шее, что, возможно, причинило ей самой гораздо больше боли, но все-таки вывело из равновесия его и без того неустойчивое теперь тело. Он пошатнулся — жертва собственного веса, и растянулся на груде кирпичей. Это унижение разъярило его.
— Глупая корова! — крикнул он, — Глупая сентиментальная корова! Подбирай же! Давай, подбери его! Можешь взять себе, если хочешь.
— Мне он не нужен.
— Нет, я настаиваю. Это подарок — от брата любимой сестричке.
— Я тебе не сестричка! Никогда ею не была и никогда не буду!
Пока он лежал на кирпичах, изо рта его стали появляться жучки, некоторые из них отъелись до размера тараканов на той силе, что он носил в себе. Она не знала, предназначены ли они для нее или для защиты от того, что скрывалось за стеной, но, увидев их, невольно попятилась.
— Я собираюсь простить тебя, — сказал он, излучая великодушие. — Я знаю, ты переутомлена. — Он протянул руку. — Помоги мне встать, — сказал он. — Скажи, что ты просишь прощения, и мы забудем об этом.
— Я ненавижу тебя всеми силами души, — сказала она.
Жучки кишели у его рта, но ею двигало не бесстрашие, а инстинкт самосохранения. Это место было местом силы. Правда окажет здесь ей большую услугу, чем ложь, пусть даже самая расчетливая.
Он убрал руку и стал подниматься на ноги. В это время она сделала пару шагов вперед, подобрала окровавленный платок и с его помощью подобрала с пола то, что осталось от Оскара. Когда она вновь выпрямилась, едва ли не чувствуя себя виноватой за этот поступок, ее внимание привлекло движение в проломе. В темноте камеры появился бледный силуэт, мягкость и округлость которого контрастировала с рваным контуром дыры, служившей ему рамой. Целестина парила в воздухе или, скорее, возносилась — как некогда Кезуар — на тонких лентах плоти, которые раньше опутывали ее живым погребальным саваном. Черты ее лица были тонкими, но суровыми, и красота, которой они могли бы обладать, была уничтожена огнем безумия. Дауд все никак не мог окончательно выпрямиться, но, заметив выражение лица Юдит, обернулся, чтобы проследить за направлением ее удивленного взгляда. Когда взгляд его упал на освобожденную пленницу, тело изменило ему и он снова рухнул ничком на груду кирпичей. Из его кишащего жучками рта вырвалось только одно исполненное ужаса слово.
— Целестина?
Женщина приблизилась к отверстию в стене и подняла руки, чтобы ощупать кирпичи, которые так долго держали ее в заточении. Хотя она едва касалась их, они, словно избегая ее пальцев, падали вниз, чтобы присоединиться к своим собратьям. Пролом был достаточно широк, чтобы она могла выйти, но вместо этого она подалась назад, в тень. Ее сверкающий взгляд бешено метался из стороны в сторону; ее губы кривились, обнажая оскал ее зубов, словно готовясь выплюнуть какое-то ужасное откровение. Ее ответ Дауду был не менее краток:
— Дауд.
— Да, — прошептал он, — это я…
«Во всяком случае, — подумала Юдит, — в одном эпизоде своей биографии он не соврал. Целестина действительно знала его, а он знал ее».
— Кто сделал это с тобой? — спросил он.
— Это ты меня спрашиваешь? — ответила Целестина. — Ты, который сам был частью заговора! — В голосе слышалось то же сочетание безумства и безмятежности, которое проявлялось и в ее внешнем виде. Сладкозвучные тона ее голоса сопровождались лихорадочным трепетом, который казался едва ли не голосом другого человека, говорившего с ней дуэтом.
— Я не знал об этом, клянусь, — сказал Дауд и с трудом повернул свою каменную голову в направлении Юдит. — Скажи ей.
Сверкающий взгляд Целестины обратился на Юдит.
— Ты? — сказала она. — Это ты засадила меня сюда?
— Нет, — ответила Юдит. — Я освободила тебя отсюда.
